— Чего ей бояться?
— Ну, например, вы подумаете, что она мракобеска какая-то и так далее. Она же хочет, чтобы думали, что она современная женщина, без предрассудков. — В голосе Риты мелькнуло ехидство. — Конечно, стыдно в тридцать семь лет показаться кликушей... А мне не стыдно! Думайте, что хотите!
— Ничего такого мне и в голову не приходило, — искренне сознался я. — Ты уж вообразишь тоже...
— Ничего я не воображаю, к сожалению...
— Ты сказала, что Николай Петрович любит Анну? — Я говорил, словно крался. — Ну... а она?
— Она... она по-другому смотрит на возраст. — Рита вздохнула. — Не помню, вычитала я или само придумалось: человеку ровно столько лет, на сколько он себя чувствует.
— Пожалуй, это верно, — согласился я.
— По-моему, она его не любит... Ну, так, чтобы... стать его женой.
— Да, — сказал я. — Ты уж извини, Рита... не прими за праздное любопытство все эти мои... расспросы. Поверь, тут совсем не праздное любопытство.
— А что? — Она прямо посмотрела мне в глаза.
— Что? — Я растерялся, и как-то само собой сказалось: — Поиски себя. — И стало сразу легче, проще. В самом деле, почему я не могу ей рассказать о себе, своих метаниях, поисках истинного места в жизни, своей дороги? Почему не выговориться, не распахнуться?! Поймет она или не поймет, это, в конце концов, все равно. Скорее всего, не поймет, востщеславится, что учитель перед нею, соплячкой в сущности, так разоблачился, но не исключено, что заодно и вывод какой-то путный сделает, то есть исповедь моя немножко станет и проповедью, назиданием, что, конечно же, педагогично. И в ответ, может быть, тоже раскроется, и я узнаю о «тургеневском уголке» своем что-то новое. Ну, а если все-таки поймет, то тем более одарит — откровенностью за откровенность, открытостью за открытость.
Меня понесло. Я забыл (как, впрочем, и раньше забывал во время наших споров), что передо мной шестнадцатилетнее существо, полузнакомое и зеленое, способное понять в моих словесных везувиях разве что только самые общие места, мне вдруг страстно захотелось сказать все, я испытывал что-то вроде того, что испытывал при первой встрече с Николаем Петровичем, когда потянуло на разговор по душам, только теперь было свободнее, просторнее; не было ощущения подчиненности, вторичности; Рита перестала быть Ритой-девочкой, школьницей, она попросту стала другой, Слушающей, Воспринимающей, этаким обобщенным «не-я»; я говорил морю, закату, всему этому простору, внимавшему ушами Риты. И вот, наконец, удалось, как мне показалось, образно изложить, что со мной произошло: я стал Терсеем, обнаружившим вдруг, что нить, которая за ним тянется, давным-давно оборвана где-то далеко, уже у самого входа в лабиринт, и таким образом связь с отправной точкой потеряна.
— Итак, — подытожил я, — ситуация обычная: потеря уверенности, устойчивости, пропала опора под ногами.
— Может быть, вы хотели слишком многого? — как-то странно, официально-взросло спросила она.
— Я хотел значить, Рита. Только и всего.
— Разве ж вы не значите? Каждый ведь что-то значит.
— Смотря что значит.
— Просто вы устали, и вам нужен отдых, — произнесла она тоном, каким произносят избитый афоризм.
Поняла она или не поняла, какой сделала вывод и что подумала, — обо всем этом я узнал значительно позднее. Теперь же ясно было одно: ответного раскрытия не последует.
Давно пропал закат, потемнело небо и засверкали на нем звезды; давно надо было возвращаться. И мы повернули назад и пошли к дому. Мы долго шли молча, и я ничего не чувствовал, кроме легкости, приятной опустошенности, и все недавно будоражившие вопросы к Рите не имели теперь никакого значения, казались досужими, бессмысленными; и молчаливая реакция Риты меня не беспокоила — я ее вовсе как бы и не замечал, наслаждаясь легкостью и покоем. Она заговорила первой.
— Только не надо думать, что он знахарь. — Сказала, как будто мы и не прекращали нашего разговора.
— А я и не думаю.
— Но что-то вы все-таки думаете, как-то объясняете.
— Ну... я думаю, что, может быть, тут какое-то взаимопроникновение психологий... Словом, тут психология.
— Вот именно... А опора будет, — она вдруг опять перешла к другой теме. — Отдохнете и... Ведь вам хорошо у нас?
— Хорошо. Кстати, а как он ее лечит-то? Может, травы?
— Вы же сами сказали, что тут психология... Вообще-то этого никто не знает. Он просит всех выйти и остается с бабушкой один на один.
— Такая таинственность? — Я против воли хихикнул.
— Видимо, так надо, — серьезно ответила она.
— Хитрец он, наверно, ваш Николай Петрович, — весело сказал я. — Не зря так обставляет...