— Хорошо.
Осенью мать сдалась, и сыграли свадьбу. Это была строгая и негромкая свадьба; в самом воздухе, кажется, все время копилось какое-то напряжение, какая-то тягостная неуютность — песни пели сдержанно, не поднимая голосов, плясали как бы принужденно, неловко; худое лицо матери вытянулось и было серым — она ходила, как тень; невеста сидела без венка, как и положено вдовам. И только сам Петр ничего, кроме Лины, не видел — счастье туманило ему глаза.
Когда все закончилось, мать пришла в комнату к молодым и сказала, не глядя на невестку:
— Простите меня, дети, — я своему сердцу не господин. Как и вы сами. Дай бог счастья. А жить с вами не могу. Так что ты, Петруша, построй мне другую избу, отдельную... Где-нибудь тут, неподалеку...
И Петр построил — рядом, и мать попросила отгородить забором.
Жизнь его пошла теперь так, что казалась одной непрерывной песней. Разговоры на деревне постепенно затихли, старела и смирела мать, привыкала и успокаивалась Лина. Он теперь очень спешил с работы домой — ему хотелось поскорей увидеть Лину, обнять ее, повторить в сотый раз, что он счастлив, что ничего ему больше не надо от жизни, что резьба — баловство, детская затея, ну разве что от великой скуки: ведь веранда, скажем, не перестанет быть верандой и служить свою службу, если вместо резной стенки, поставить обыкновенную, гладкую.
Матери он избу разукрасил с большим старанием и терпением, не пожалев ни сил, ни времени, вся она была в тонких кружевах, как картинка. Но после этого он не делал больше почти ничего, — напрасно просили его земляки; и даже если он соглашался что-нибудь сделать, то с большой неохотой, тянул, приступал от случая к случаю, работал небрежно, без интереса, не задумываясь над узором, как прежде, то и дело чему-то дурашливо усмехаясь, и скоро бросал, и работа простаивала месяцами.
— Слышь, Лина, помнишь, я тебе говорил, что знак свой искал, линию такую, чтобы все враз выражала. Единственным настоящим желанием было. А зачем она мне, спрашивается, линия-то эта, а?! Ты — моя линия.
— А мое, Петя, единственное желание: встретить тебя раз, когда с работы придешь, и сказать, что ребеночек у нас будет...
— Будет, будет...
Он любил смотреть, как она, что-то делая, ходит по двору и, забывшись, вдруг запевает; любил смотреть, как расчесывает волосы, любил, как, стоя на крыльце, ждет его по вечерам. Он любил в ней все — каждую черточку, каждое движение, каждое слово ее; любил даже прозвище, которое ей дали в деревне, — Сероглазка.
— Погубит она тебя, все соки вытянет... Уже погубила, — по-прежнему говорила изредка мать, но говорила уже спокойно, привычно, механически, как человек, навсегда с чем-то смирившийся.
И Петр беспечно улыбался ей в ответ. И так прошло четыре года, и ни разу за это время не приснилась ему та солнечная роща.
Однажды в воскресенье мать несла воду и упала на улице. Лина увидела и закричала; Петр бросился к матери, поднял ее и отнес в дом. Потом он сидел перед ней, осторожно сжимая худую, холодную руку и испуганно глядя в лицо; а Лина уже мчалась к доктору.
Придя в себя, мать удивилась, увидев его возле себя, но не стала отнимать руки, а лишь слабо проговорила:
— Петруша, Петруша... Где ты, Петруша? Где твои дела? Где твои дети?.. Что ты после себя оставишь?.. Плохо, плохо мне, ох, плохо... зачем я пережила сына?..
— Почему ты похоронила меня? — спросил он, глотая слезы.
— Не я, а она... Она... И ты сам...
Три месяца она не вставала с постели и на четвертый умерла.
Со смертью ее Петр увидел, что в мире исчезло огромное и несметное, чего он до того не замечал, может быть, как раз из-за этих огромности и несметности. Померкли дни, лица, небо над деревней, померкли леса кругом — померкло все. И Лина. Он впервые вдруг подумал, как она далека от него, как чуждо ей его искусство, в сущности самое дорогое в жизни, хотя и открещивался порой, больше смеясь над собой и проверяя себя, чем задумываясь над своими словами и — тем более — веря им; чуждо и, может быть, даже ненавистно, — ведь ни жестом, ни словом за все эти годы она не попыталась вернуть его к нему, понять, что с ним происходит; наоборот — вот он снова мысленно переживает их жизнь и ему видится, что все ее помыслы и поступки были направлены только к одному: чтобы полностью завладеть его душой, вытеснив оттуда все, кроме себя; и она неутомимо и ревностно оберегала свое владение, чтобы никому и ничему не перешло ни самой малой малости. Да, она страдала от своего бесплодия, но вознаграждала себя за это его любовью. Кто знает, так ли уж совсем не права была мать...