Впервые за долгое время ему было… сухо и уютно. Лицо и руки страшно зудели. Во рту было сухо, но той ужасной жажды, что он испытывал последние дни, не было. Алексей открыл глаза. Над ним был самый обычный деревянный потолок. «Гроб, что ли?» — пронеслось у него в мозгу. Он снова закрыл глаза, прислушался к себе. В груди что-то булькало и хрипело, но он дышал. «Светло для гроба… Да и свободно слишком…» — подумал он.
Снова открыл глаза. Потолок. Деревянный. Если есть потолок, значит, есть и стены. А значит, он в каком-то доме… По щекам Алексея покатились слезы. Дом. Люди… Его нашли!
Превозмогая страшную слабость, мужчина повернул голову. На полу, мордой к нему, лежала огромная черная лохматая собака. Взглянув на него, она поднялась и подошла к кровати. Ее морда, вблизи ставшая еще больше и страшнее, оказалась выше него. У Алексея от ужаса зашлось сердце. Собака, глухо прорычав-проворчав что-то, развернулась и вышла.
Вскоре в комнату зашел старик. Был он высок, широк в плечах, но еще крепок. От него словно веяло могутной медвежьей силой. И хотя волосы и борода его были седыми, лицо не выглядело сильно старым, а глаза, сверкавшие из-под густых седых бровей, и вовсе были по-молодому яркими. Алексей дал бы ему лет шестьдесят пять, а то и меньше.
— Ну, очухался? — проговорил старик. — Ну и хорошо. А то Альма пришла, зовет, говорит, спугался ты сильно… А чего спугался-то, ась? Нешто в тайге лучше было? — бормотал старик, что-то наливая в кружку из стоявшего на столе кувшина. — Пить небось хочешь?
Алексей, во все глаза глядевший на деда, кивнул. Тот, нагнувшись над ним, легко приподнял его голову и поднес кружку к губам.
— Пей, сынок, пей. Не вкусно, зато пользительно. Тута и мать-и-мачеха, и подорожник, и девятисилу я положил, да и так, еще кой-чего маленько. Они лихорадку прогонят да сил придадут. Пей, — приговаривал старик, вливая в него небольшими порциями горьковатое нечто с выраженным травянисто-мятным вкусом. — Ну и ладно, ну и молодец, — укладывая его обратно на подушку, проговорил старик. — Посудину-то подать чтоль? По нужде не пригорело пока?
Алексей снова прислушался к себе. И впрямь «пригорело»…
— Я сам… — хриплым, каким-то чужим голосом с трудом прошептал он и попробовал подняться. Не вышло.
— Ну, сам так сам… — вздохнул дед и положил руку ему на грудь.
От руки деда по телу волнами расходилось живительное тепло, руки и ноги наливались силой.
— Вставай, провожу… — проворчал старик и поднялся с табурета.
Алексей уставился на него. Только что он не смог головы оторвать от подушки, а дед говорит «вставай»… Но ослушаться не посмел. Оперся на руку и… сел. Голова закружилась, но быстро прошла. Алексей осторожно поднялся. Сделал босыми ногами шаг, другой… Дед, поддерживая под руку, вывел его во двор.
— До нужника не дойдешь, — спокойно проговорил он, заведя его за угол. — Тут давай… Дождь смоет, — и отошел от него на пару шагов.
Когда Алексей справился, он проводил его обратно. Последние метры старик буквально тащил его на себе — силы стремительно заканчивались. Едва упав на кровать, Алексей попросту отключился. Он уже не слышал, как дед уложил его поудобнее, и, что-то бурча себе под нос, укрыл его одеялом.
Два дня старик отпаивал его травами и бульоном, на третий начал давать жидкую кашку и легкий вермишелевый супчик. К тому времени у Алексея стало хватать сил, чтобы самостоятельно сесть. И только по нужде старик, предварительно подержав у него на груди руку, выводил его во двор.
На четвертый день его разбудили голоса: деда Михея — спокойный, и раздраженный женский. Алексей прислушался.
— Я столько к вам ехала! Думала, вы мне поможете! — возмущался женский голос. — Знакомая сказала, вы и не такое вылечить можете!
— Так не надо же тебя лечить, — спокойно прогудел голос деда Михея.
— Как это не надо? У меня язва страшенная! Врачи говорят оперироваться, желудок отрезать совсем будут, а вы говорите — лечить не надо! — в голосе женщины появились слезы. — Что, у меня язвы нет?
— Почему нет? Есть. И большая… Но то не болезнь, то ты сама. И операцию делать большого смысла нету, — голос деда Михея был ровным и глубоким. — Отрежут желудок, ты себя в другом месте есть станешь, покуда совсем не съешь.
— Вот! Вот и вылечите меня! — настаивала женщина.
— Не могу. Вылечить болезнь можно, а у тебя нету болезни, — проговорил дед. — Лечить-то нечего.
— Как нечего? А язва? — уже перейдя почти на крик, возмущенно наезжала на деда женщина.
— А то не болезнь. То ты сама себя ешь. Злоба да зависть грызут тебя. Вот как перестанешь людям завидовать, да злобу в себе изживешь, так и исчезнет твоя язва, как не было.