Гийом едва ли сознавал, что сержанты уже передали его палачу и что помощники этого человека в красном завладели им. Он видел плаху, топор, раскалённый добела треножник. Они так жестоко пытали его, что теперь его не страшила никакая боль. Всё его тело, избитое, исколотое, обожжённое, было сплошной раной.
Перед эшафотом какой-то тучный капитан с явной радостью следил за приготовлениями к казни.
Где Гийом видел это лицо? Сколько их промелькнуло перед ним за последние дни! Карл Наваррский и его приближённые, важные сеньоры и жирные аббаты, должно быть, смотрели на казнь с крепостных стен.
— Скоро тебя коронуют, босяцкий король! — крикнул капитан.
За цепью солдат Гийом увидел лица женщин и мужчин, искажённые горем. Его душа переполнилась безграничной любовью к этим труженикам, любовью, которая облегчила ему предсмертные муки. Добрые, честные крестьянские лица!
Топор блеснул на солнце. Перед глазами всё заволокло красным — солдатские шлемы, тополя и небо.
Кровь широкой струёй хлынула из запястья. По обычаю, палач отсёк своей жертве правую руку, и снова как бы издалека донёсся голос капитана:
— Ты хотел стать королём? Вот тебе и корона, король Жаков!
Палач нахлобучил ему на голову раскалённый треножник. Каль испустил единственный пронзительный крик, который слился с отчаянным воплем толпы. Губы его задрожали.
— Он молится! — зашептали со всех сторон.
Но он не молился. Позднее палач передал его слова: «Всё это свершилось Недаром. Горсть добрых семян, брошенных в почву, не пропадёт». Палач рассказывал также, что лицо несчастного исказилось от ужасного ожога, но на устах блуждала улыбка. Толпа стояла слишком далеко от помоста, и никто не мог подтвердить достоверность этих слов. Помощник палача подтолкнул Гийома к плахе, и палач отрубил ему голову.
Толпа рыдала. Жизнь не успела ещё покинуть это доблестное сердце, как толстый капитан королевских стрелков рухнул на землю. Стража бросилась к нему: две стрелы пронзили его насквозь.
— Мессир Готье Маллере мёртв! — растерянно воскликнул один из стражников, охваченный безграничным страхом.
— Те, кто убил капитана, умеют обращаться с луком! — пробормотал другой стражник.
Острым взглядом он осмотрел фасады и крыши ближайших домов.
— Помоги мне лучше унести труп, — проворчал его товарищ. — Мужики уже поговаривают о чуде.
На эшафоте палач поднял голову Гийома Каля и осторожно опустил её в кожаный мешок.
Эпилог
Одри уводил Колена и Вернеля через огороды и виноградники. Все трое бежали пригнувшись. Они не пытались скрыть горькие слёзы, катившиеся у них по щекам. Из чердачного окна на городской площади все трое смотрели на последние муки и казнь Гийома Каля.
Оставив товарищей в Нуантельском лесу, чтобы они разбили лагерь, друзья два дня назад пробрались в Клермон, надеясь как-нибудь вызволить вождя Жаков. Отдавая себе ясный отчёт в опасности этого дела, они готовы были на всё, лишь бы вырвать Гийома из рук мучителей. Но было уже поздно. Они не знали, что Гийом Каль не предстанет перед судом. Охраняемый денно и нощно в смрадной камере, он выйдет из неё прямо на эшафот, а, по приказу Карла Наваррского, жителей города оповестят о казни не раньше чем за три часа.
— Сегодня вечером этот боров Маллере не попирует с сеньорами, — сказал Вернель. — Я тоже давно заготовил для него стрелу. Почему ты не подстрелил кого-нибудь другого, Одри? Ведь вокруг помоста было немало дичи.
— На этот раз капитана нельзя было упустить. Колен скоро возвратится в Париж, и Готье Маллере, лёжа в могиле, никому не расскажет, что наш парижанин был с Жаками во время их восстания.
— Но ведь Париж вольный город, Одри!
— Этьен Марсель не ответил на наш призыв. Мы разбиты. Придёт и его черёд. Войско сеньоров уже идёт туда. Оно скоро осадит Париж.
Они взобрались на поросший папоротником бугор и спустились в ложбину. Между деревьями ещё виднелась Клермонская башня. На противоположном склоне зелёные волны дубовой листвы колыхались, уходя к горизонту.
Колен Лантье глубоко вдохнул свежий воздух, напоённый ароматами леса.
— Я не хочу возвращаться в Париж. Поймите меня, Одри и ты, Вернель. Несмотря на проигранную битву, вы будете вести вольную жизнь.
— Вольную, но суровую, — возразил Одри.
— И опасную, — добавил Вернель.
— Я знаю, что вы мне поверите, друзья. Я теперь видел такую безысходную крестьянскую нужду и такой произвол сеньоров, что уже не могу вас покинуть. Быть может, мы сумеем хоть чем-нибудь помочь этим бедным людям.