Натерпелся от Аббаса Кули Великий анжинир во время экспедиции немало. Частенько он вспоминал услужливого медведя из басни Крылова. Капризный, своенравный степняк, горевший к тому же желанием сделать для своего покровителя все возможное и даже невозможное, Аббас Кули умудрялся отталкивать от себя тех, кого любил, и в то же время был очарователен в обхождении с недругами. Он обрушивал слова брани на тех, кто совершил пустяковый промах: дал, допустим, бродячему дервишу серебряную монету, когда, оказывается, полагалось дать медяк. И в то же время любезно и снисходительно держался с каким-нибудь пройдой проводником, «заблудившимся» среди пятидесятиметровых сыпучих барханов, чтобы доставить затруднения экспедиции. Он мог часами беседовать с председателем сельсовета, не дающим лошадей, хотя явно испытывал к нему злобу и отвращение. Зато уж, когда ему удавалось сломить упрямство и добиться своего, он мог заплатить за наем лошадей гроши или продержать посланных для сопровождения всадников несколько дней, не отпуская их в родной аул. Или вдруг в важном разговоре скрывал свое истинное мнение, прятал, по выражению Алексея Ивановича, свои мысли. Так он испытывал собеседника. Он несколько лет жил в персидском Кучане, попал в банду контрабандистов почти мальчишкой, и там, видимо, ему пришлось нелегко. Муштровали его основательно. Он прятал свои желания и говорил, что нравится ему то, чего он не любил. Терпеть он не мог людей чересчур проницательных. «Такой вот, вроде вас начальник, затопчет, заставит все делать, как сам захочет». Он не выносил, если поступали вопреки его советам. Он слишком высокого был мнения о себе и своем уме. Приходил в ярость, когда поступали не так, как он хотел, и создавал порой невыносимую обстановку в экспедиции.
Но было у него и много достоинств. Прекрасно владел туркменским и фарсидским, великолепно знал все дороги в пустынях и горах, метко стрелял из любого огнестрельного оружия, а в обращении с лошадьми опытом превосходил самого лихого кавалериста.
Сына кяризчи Алексей Иванович считал незаменимым проводником. Он полюбил его. Аббас Кули отвечал собачьей преданностью…
Экспедиция подъезжала к твердыне Мурче уже в полные сумерки. Утихомирилась, догасла вакханалия красок заката. На юге сиренево светились лишь пирамиды отдельных вершин. По бокам пыльной дороги выросли громады двухэтажных домов-башен, и копыта коней отдались эхом в узкой извилистой улице.
— Приехали! — сказал Аббас Кули. — Позвольте я поеду вперед. Найду арчина — председателя. Мурчинцы — народ тонкий. Еще не так что-нибудь сделаем, не так скажем — смертельно обидятся.
Он ускакал вперед, а они все ехали и ехали меж двух черных стен. Ни звука, ни возгласа. Можно было подумать, что аул погрузился в сон. Даже собаки молчали. Действительно, от всего в ауле веяло холодом тайны.
Это даже нравилось. Больно густой, удушливый воздух стоял весь день в пустыне. От Плохих колодцев выступили рано утром, после изнурительного перехода под знойным солнцем добрались до таких же "плохих" колодцев, воду из которых никому не захотелось пить. Вода была соленая, с запашком тухлого яйца. Отдыхали лениво, лениво собирались в путь, зная, что впереди длинная песчаная дорога и такие же плохие колодцы с затхлой, солоноватой водой. К вечеру чуть-чуть оживились, и не потому, что стало прохладней — солнце жарило прямо в лицо, — а потому, что различили на юге сквозь пыль и песчаные вихри стену. Значит, горы! Значит, скоро будут источники с пресной, такой холодной, без привкуса глауберовой соли, водой. И наконец глаза увидят траву и, впервые за два месяца, деревья с настоящими зелеными листочками! Как все соскучились по зеленому дереву!
Но ехали еще не один час. День летом в пустыне — бесконечный день. И ни источников, ни деревьев так и не увидели до самого аула Мурче.
И уже когда ехали по тонувшей в темноте улице, усталые, подавленные, почти падая в тяжелейшей дремоте с седел, внезапно встрепенулись. Что это?
Кони захрапели и подались вперед. Где-то близко, чуть ли не на обочине улицы журчала вода. Уже кто-то начал спешиваться, жадно сглатывая слюну, как вдруг из-за поворота плеснуло красное пламя факела и голос Аббаса Кули прокричал:
— Великий анжинир, бефармоид! Пожалуйста! Анжиниры, пожалуйте! Прибыли!
Нет ничего приятнее — растянуться на текинском ковре после целого дня тяжкого пути по пустыне. Нет выше наслаждения, чем утолить жажду ледяной, до ломоты в зубах прозрачной чистой водой, которая превосходит своим вкусом все прохладительные напитки мира, даже мешхедский шербет, каким угощают паломников у подножия Золотого Купола. Нет ничего приятнее для путника, не завтракавшего, не обедавшего и протрясшегося на коне целый день, нежели запах поджариваемого в бараньем сале лука. Нет добродушнее лиц, чем освещенные слабым светом чирагов и костра лица хозяев гостеприимных мурчинцев, толпящихся в своих гигантских лохматых тельпеках вокруг глиняных супа — возвышений, политых и до блеска подметенных ради дорогих путешественников… И так приятно в ожидании ужина попивать из крошечной пиалы зеленый чай и наслаждаться пением под дутар вон тех двух присяжных певцов, гордости аула Мурче. Сквозь усталую дремоту слышится журчание голосов, ведущих неторопливую беседу. И несмотря на тревожные предупреждения верного Аббаса Кули о коварном нраве мурчинцев, не хочется волноваться и беспокоиться. «Слушай речи, распознавай ложь и правду. Правду возьми себе, ложь откинь». Так говорят. Но еще говорят: «И праздничные костры обжигают».
А когда Ефремов, гидротехник, окончательно расчувствовавшись, сказал что-то насчет «земного рая», Аббас Кули свирепо завертел белками глаз и пробормотал:
— Сладость мира сего, неполная сладость. Неприятного в ней много, приятного мало…