— Великий анжинир, бефармоид! Пожалуйста! Анжиниры, пожалуйте! Прибыли!
Нет ничего приятнее — растянуться на текинском ковре после целого дня тяжкого пути по пустыне. Нет выше наслаждения, чем утолить жажду ледяной, до ломоты в зубах прозрачной чистой водой, которая превосходит своим вкусом все прохладительные напитки мира, даже мешхедский шербет, каким угощают паломников у подножия Золотого Купола. Нет ничего приятнее для путника, не завтракавшего, не обедавшего и протрясшегося на коне целый день, нежели запах поджариваемого в бараньем сале лука. Нет добродушнее лиц, чем освещенные слабым светом чирагов и костра лица хозяев гостеприимных мурчинцев, толпящихся в своих гигантских лохматых тельпеках вокруг глиняных супа — возвышений, политых и до блеска подметенных ради дорогих путешественников… И так приятно в ожидании ужина попивать из крошечной пиалы зеленый чай и наслаждаться пением под дутар вон тех двух присяжных певцов, гордости аула Мурче. Сквозь усталую дремоту слышится журчание голосов, ведущих неторопливую беседу. И несмотря на тревожные предупреждения верного Аббаса Кули о коварном нраве мурчинцев, не хочется волноваться и беспокоиться. «Слушай речи, распознавай ложь и правду. Правду возьми себе, ложь откинь». Так говорят. Но еще говорят: «И праздничные костры обжигают».
А когда Ефремов, гидротехник, окончательно расчувствовавшись, сказал что-то насчет «земного рая», Аббас Кули свирепо завертел белками глаз и пробормотал:
— Сладость мира сего, неполная сладость. Неприятного в ней много, приятного мало…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Против обыкновения начальник экспедиции долго не мог заснуть. Чувство непонятной тревоги не проходило. Да и постель, очень жесткая и неудобная, порождала неспокойные мысли.
Почему в таком богатом ауле не нашлось несколько лишних одеял и кошм, не говоря уже о коврах? Ведь арчины всюду так гостеприимно принимают «анжиниров». А тут поскупились. Конечно, Алексей Иванович промолчал. Он привык спать прямо на земле. А вот Аббас Кули возмутился, что им отвели сырое, темное помещение в глубине какого-то мрачного двора подальше от ворот: «У них, начальник, очень хорошая михманхана есть. Не любят люди того, кто гостями пренебрегает».
Он имел в виду старейшину селения — толстоликого с серебряной бахромой бородки, оттенявшей пышущие румянцем щеки. Старейшина сидел надменно весь вечер, не притронулся к ужину и не сказал двух слов. Он гордо задрал голову в высоченной белой папахе и очень недружелюбно разглядывал путешественников, уплетавших за обе щеки все, что было на дастархане. Весь вид старейшины говорил: «Я тут хозяин. Захочу — накормлю, захочу — уморю голодом».
Сейчас лежа и мучительно призывая желанный сон, начальник экспедиции пытался понять странную отчужденность мурчинских «яшулли». Их поведение не вязалось с настроением всех, буквально всех дехкан, для которых появление «анжиниров», искавших воду, являлось предвестником новых счастливых времен, обещавших изобилие воды, высокие урожаи, зажиточную жизнь.
Он перебирал в памяти кровавые эпизоды борьбы за водные источники.
Сегодня вечером певец развлекал гостей. Но и дастаны у него были в тон всему мурчинскому гостеприимству — мрачные. Он пел:
Дастан так и назывался — «Слезы». Имя шоиры — поэтессы Саиб — певец произносил почтительно и даже напомнил, что она жила долго, много сочинила песен и умерла совсем недавно в Безмеине.
Поэма «Слезы», заунывный, рождающий в груди тревогу напев, многозначительные улыбки возбужденного Аббаса Кули, мрачные лица хозяев, мертвая тишина, стоящая в ауле…