— А этот? — указал пальцем на ничего не понимающего Кара бородатый раб.
— А это самый настоящий пес Эвдема! — нахмурился Лад.
— Он вырезал веки у Сосия и тем самым ослепил его! — добавил Эвбулид, с ненавистью глядя на Кара.
— Тогда и у меня он сейчас увидит солнышко в последний раз! — усмехнулся в бороду Пел и взял из рук крестьянина услужливо протянутый серп.
— Нет! — закричал Кар, подползая на коленях к Ладу, и, когда тот брезгливо оттолкнул его ногой, метнулся к Эвбулиду: — Ты же эллин, неужели ты позволишь в своем присутствии такое варварство?! — Эвбулид отвернулся. Кар, не вставая с колен, подполз к нему с другой стороны: — Афиней… Эвбулид! Умоляю тебя, останови их!
— Лад! — нерешительно сказал грек. — Может, не надо?
— А это ты скажи им! — посоветовал сколот, показывая рукой на рабов с клеймами на лицах, изможденных, с многочисленными рубцами на шеях и руках. — Или Сосию! Молчишь? Давай! — кивнул он склонившемуся над Каром Пелу.
Дикий вопль надсмотрщика вызвал подобие улыбок на лицах рабов, давно отвыкших от веселья.
Ослепленный Кар, смаргивая на землю кровь, стоял на коленях и протягивал вперед руку, словно ища человека, который помог бы ему подняться.
— Кончай его! — посоветовал бородачу Лад и, обращаясь к остальным, закричал: — В подвалах этого дома — еда и вино, в кузнице должно быть оружие! Разбирай все, что нам может понадобиться!
Люди бросились к дому, кузнице. Одни принялись разводить костры и резать на куски туши овец. Другие рубили длинные ровные ветви деревьев и насаживали на них наконечники копий. Третьи размахивали мечами Сосия перед воображаемыми фигурами римлян.
— Куда его? — спросил Пел, кивнув на распластанное тело надсмотрщика.
— Идем, покажу! — стараясь не смотреть на Кара, сказал Эвбулид и повел рабов, потащивших за ноги надсмотрщика, к яме, в которую могильщики стаскивали умерших людей.
Сразу за зеленью сада в лицо дохнуло жутким запахом непогребенной смерти.
С трудом борясь с тошнотой, Эвбулид дошел до края обрыва и показал, куда сбрасывать Кара. Затем, вместо того чтобы поспешно уйти, застыл на месте, узнавая в уже тронутых тлением фигурах — Сосия, Филагра, незадачливых друзей могильщиков. Ему даже показалось, что он узнал ключницу, Сира, Сарда, старика-привратника. А может, это были другие рабы, умершие еще до того, как он появился в этом имении. Сколько их здесь лежало — сто? Двести? Тысяча?..
Тело Кара мягко ударилось о трупы и замерло.
С трудом стряхивая с себя оцепенение, Эвбулид бросил последний взгляд на то, что осталось от знакомых и незнакомых людей, мучивших его и, наоборот, приходивших когда-то на помощь, и уже понимая, что это жуткое зрелище будет преследовать его всюду, напоминая, где бы он ни находился, о днях, проведенных им в рабстве, круто развернулся и бегом бросился догонять далеко ушедших к дому рабов.
К вечеру следующего дня они с Ладом, возглавившим к концу пути пять тысяч человек, вошли в Левки и, смешиваясь с другими такими же отрядами, двинулись по улице к центру города.
Аристоника Эвбулид увидел сразу, едва они ступили на площадь, до отказа забитую простым людом. Он стоял на высоком помосте, где городские судьи еще вчера вершили скорый суд над рабами и бедняками Левков, и разговаривал, — Эвбулид даже вздрогнул от неожиданности, — с Аристархом.
Чуть ниже, на ступеньках, толпились пергамцы, которых он видел в мастерской Артемидора. Рядом с ними стояла — теперь уже Ладу пришел черед вскрикнуть от радости — Домиция!
— Эвбулид! — призывно закричал сколот и, отчаянно работая локтями, двинулся к центру площади.
Эвбулид почти без помех шел за ним по освобожденному проходу и лишь виновато улыбался в ответ на обрушивающиеся на них со всех сторон гневные окрики. Изредка его недружелюбно хлопали по спине, дергали за локти.
Но что все это было по сравнению с тем, что он наконец-то был свободен и уже зримо видел тот счастливый день, когда станет рассказывать ахающей от ужаса Гедите и притихшим детям обо всем, чем жил, мечтал и надеялся эти бесконечные два года, проведенные им вдалеке от семьи.
Лад и Домиция стояли, плотно прижатые друг к другу, на самой верхней ступеньке помоста.
— Все эти дни я думал только о тебе, Домиция! — не слушая, о чем говорит Аристоник запрудившему площадь народу, шептал Лад. — Когда меня замуровывали каменными глыбами в подвале Эвдема, я думал только об одном: неужели я больше никогда не увижу тебя?
Домиция не ответила и только слегка виновато пожала плечами.
— Понимаю, ты никак не можешь забыть своего Афинея! — хмуро заметил Лад. — Ну, а если его давно уже нет в живых?
Римлянка метнула на него разгневанный взгляд.
— Да нет, нет — может, он и жив!.. — пробормотал, сникая, сколот. — Но ведь я тоже живой… и я не могу без тебя! Зачем мне такая свобода, чтобы я ехал на родину один? Ну скажи — зачем?
Вместо ответа Домиция глубоко вздохнула.
— Не хочешь даже говорить со мной! — покачал головой Лад и повернулся к вставшему рядом с ним Аристарху: — Слушай, ты великий балий! Дай же мне такое снадобье, чтобы она полюбила меня!
— Не могу! — улыбнулся в ответ Аристарх.
— Ну тогда такое… чтобы я разлюбил ее.
— Да нет на свете таких снадобий! — объяснил лекарь. — Я перечитал множество папирусов и ни в одном из них не видел ничего подобного.
— Значит, все эти папирусы писали люди без сердца! — воскликнул Лад. — Домиция вон уже и разговаривать не хочет со мной.
— Не сердись на нее! — улыбнулся Аристарх. — Она не может этого сделать… Она, как бы тебе это сказать, — онемела. На время!
— У нее после всего этого… отнялся язык?! — в ужасе спросил сколот.
— Да, что-то вроде этого, — понимая, что здесь не место для подробных объяснений, кивнул Аристарх.
— Домиция! — порывисто повернулся к римлянке Лад. — Я все знаю… Но я буду любить тебя и такой!
Девушка удивленно взглянула на него, наклонилась было к Ладу, но, увидев предостерегающий жест Аристарха, выпрямилась и сделала вид, что все ее внимание поглощено речью Аристоника, каждое слово которого рабы встречали восторженными криками.
— Я говорю правду, Домиция! — твердо говорил Лад. — Твое молчание будет для меня дороже слов всех женщин на свете! Ты веришь мне?
— Да верю, верю! — не выдержав, шепнула ему на ухо римлянка, когда поднялся такой шум, что она могла не опасаться, что ее латинский акцент будет кем-нибудь замечен. — А теперь давай послушаем Аристоника!
Лад сначала ошеломленно, потом — с недоверием, наконец, разом все поняв, с буйной радостью посмотрел на Домицию и, послушно кивнув ей, стал внимательно прислушиваться к тому, что говорил Аристоник.
— Да, я бросил вызов римской комиссии, заявив сенату свое законное право на престол Пергама! — говорил тот. — Но, клянусь Гелиосом, что получив диадему Атталидов, я не стану Эвменом Третьим, а лишь первым гражданином государства Солнца, где все будут счастливы, равны и свободны!
— Так, значит, мы свободны? — закричали в толпе.
— Конечно!
— И можем называть друг друга гелиополитами?
— Да, да! — подтвердил Аристоник и, останавливая царившее внизу ликованье, высоко поднял руку. — Но если мы с оружием в руках не сумеем отстоять право на существование такого государства и не защитим Пергам от Рима, то каждому из нас уготована жалкая участь снова превратиться в рабов!
Лица только что обнимавших друг друга, плачущих от счастья людей стали серьезными. Восторженные возгласы стихли даже в самых отдаленных уголках площади; ремесленники, крестьяне и освобожденные рабы повернулись в ту сторону, куда указывал Аристоник, и стали смотреть на окрашенное в багровые краски закатного солнца море, словно по нему уже плыли тяжелые римские триремы.
