— Скотине крыша нужна,— Ненене и не заметила, как подошел Махахей.— Она у тебя к теплу, к печи привыкла.
— Не-не-не, выдержит.— Ненене испугалась, что Махахей поймет, в чем дело. И погонит их от кладбища, и хозяйку, и корову, и, как бы пытаясь скрыть, спрятать этот коровий грех, стала у распертого коровьего бока, крестом раскинула руки.
— Чего прячешь,— усмехнулся Махахей.— Не в подоле принесла.— Сказал так и, будто вспомнив что-то, смутился.
Ненене еще ничего не могла понять, а Махахей, понятливая Душа, ушел и тут же вернулся с кольями под мышкой и рулоном рубероида на плече. Начал вбивать колья в землю, выгораживать у кладбища место и скотине. Ненене доверилась Махахею, доверила ему свою Милку и сама стала высматривать, кому бы помочь. Мать Махахея, подставив табуретку, с вышитым рушником в руках тянулась к кресту у входа на кладбище.
— Баба Федора, до рушников ли теперь, не праздник, не радуница.
— Ой, доньку, они нас примають, а ты им рушника пожалела. Грех... Тут в войну немцы шли, так один рушник с креста содрал, ноги стер, сдорожился. Переобуться не успел, пуля не дала. Паважать мертвых надо, живые добрее будуть.
— Так, баба, так,— только и нашлась что ответить Ненене.
А к кладбищу плыли и плыли челны и лодки. Перетаскивался с берега со своим семейством одноногий лавочник Левон Цуприк. Пожитков у него было немало, и Ненене кинулась помогать. Ухватила узел и, обогнав лавочника, хотела нести на кладбище, но Левон указал палкой: дальше, к тем. чужим курганам белого песка. Ненене хотела было бросить узел, но опомнилась, посовестилась что-нибудь и сказать Цуприку, вспомнив, что он в их селе пришлый, безродный и не было еще у него своих могилок, ногу ему оторвало где-то на чужбине, а где точно, она не знала, ни к чему ей. Цуприк выдавал себя за фронтовика, но поговаривали, будто потерял ногу он уже после войны. Ненене не осуждала его раньше, не судила и теперь, когда помогла устроиться на отшибе, на курганах. Каждый живет как знает, как умеет, когда-нибудь, не на этом, так на том свете воздастся ему за все. Не позавидовала и богатству его, вот только притомилась, перетаскивая узлы и узелки. Но Цуприк пообещал, когда кончится все это, продать ей мешок муки. Мука, целый мешок сразу Ненене был ни к чему, но она все ж поспасибовала и побежала к своим.
Островок земли, уставленный высокими темными крестами, был обжит и заселен. Там уже были и дети. Их собрал по хатам и свез в одно место, как зайчат, все тот же Махахей с дочерьми. За детьми как раз прибыл катер из города, чтобы забрать и поселить в городе, в интернате. Посоветовавшись, детей не отдали: не малые уже, при себе держать их спокойнее. Последние годы и не помнится, кто в их деревне рожал. Все село уместилось на островке, всякой твари по паре: коровы, кошки, собаки, куры и петухи. Вот только поросят не дозволили сельчане завести на кладбище. Барздыка, правда, привез двух подсвинков, но его турнули.
— Вунь прицеп от трактора стоит,— сказал Махахей.— Там свиньям и место, хлев на колесах.
— Такой хлев и мне добрая хата,— уперся было Барздыка.
— Не хочешь с людьми, иди к свиньям и ты,— погнала его Ганна, жена Махахея.— Ох, нелюдский ты человек, Аркадь.
— А что людское в нас, коли все мы тут.
Ненене, наверное, только одна услышала горькую правду в словах Барздыки. Услышать услышала, а принять ее в ту минуту не позволила себе.
— Так то же беда, Аркадька. Перемучимся и снова будем людьми.
— Как жизнь эта еще повернется...
— А как ни повернется, паскудить могилки мы тебе не дадим,— отозвался наконец все утро и день молчавший дед Демьян Ровда, один из последних уже Ровд в селе.
— Ты не дашь,— уныло засмеялся Барздыка.— Недавалка нашелся. Не будет больше у нашего села могилок. Сам своими ушами слышал, с катера говорили.
— Чего, чего не будет? Ненене, Ганна, Тимох, что плетет тутбовдило это болотное? Тимох, а я уже себе место приглядела — затишное, и дорога видна, кто ни пойдет, меня не минет. Что ж это, Демьяне?..— И старая Махахеиха двинулась на деда. Демьян, тяжело ступая неизносимыми еще со времен довоенного председательства яловыми сапогами, пошагал в воду к Барздыке.
— Отчепись,— отмахнулся от него Барздыка.— Паводка, говорят, у нас последняя, не доложили тебе это. Запрещены, считай, с этой весны паводки. И помирать запрещено.
— Сыч ты старый, смеешься над чем, на виду у кого смеешься?
— Не, баба Федора, не до смеха мне. Слышал, наказание нам будет, что под эвакуацию не пошли, детей не дали эвакуировать. Все село наше по боку, речку по боку, мяне под хвост собакам...