— Десятку, — опять буркнул Гриша.
— Да отдам же я тебе, Гришенька, не бойся ты!
— Десять рублей, — изо рта Гриши поползли пузыри.
Перепугавшись, Елена вбежала в дом и через минуту принесла деньги. Бережно приняв бумажку, Гриша осмотрел ее со всех сторон и, проколов гвоздем, прикрепил к стене сарая. После этого начал работу. Время от времени подходя к сараю, он любовно поглаживал пришпиленную к стене десятку. И снова продол-жал колоть дрова.
Наблюдая его в работе, Елена снова удивлялась: ну до чего же глупо содержать за счет государства такого сильного мужика. Среднего роста, кряжистый, широкогрудый, он работал без устали и с ловкостью привычного человека. Елена с сестрой едва успевали наращивать поленницу. А он все колол и колол.
Полина, складывая поленницу время от времени оглядывалась на старшую сестру, пытаясь что-то понять в ней, пока неясное и оттого мучившее. Лицо у Елены, в первые дни их приезда к матери оттолкнувшее ее грубой жесткостью черт и глухой какой-то замкнутостью, было сегодня растерянное, едва ли не жалкое в почти детской своей расслабленности.
Когда к ним прибредала из дому мать, тыкаясь то к одной дочери, то к другой, в своей казавшейся им нелепой беспамятливости, перевирая их имена. Полина видела, как у сестры судорожно дергалось лицо, его перекашивала некрасивая гримаса отчаяния и боли. Обе они, занятые своими мыслями, почти забыли о Грише, а он, вдруг, отбросив в сторону колун, спокойно сказал:
— Устал. Приду завтра.
— Гришенька, прости нас, прости, — запричитала Елена, бросаясь к нему. Но Гриша уже сворачивал за угол.
Десятирублевая бумажка по-прежнему была пришпилена к стене сарая. На второй день Гриши не было, и, вероятнее всего, он не придет уже совсем, думала Елена. Настроение у нее было ужасное: бестолковая от старости, от беспамятства и полного изнурения жизнью мать… И обидели, и не приветили дурака… — обидели своей хищной заботой о себе.
К тому же Елене все время казалось — о матери думает она одна, Полина же — лишь бы поскорее уехать. День начался с того, что мать, спотыкаясь и охая, стала искать, «девяносто три рубля», по ее слову, они лежали у нее под матрасом, а теперь их не было. Сначала обратилась к старшей дочери:
— Ты взяла, Ленка? Елена ответила в сердцах:
— Спятила ты вовсе, мать! Да что же это такое, Господи?! Кто взял деньги? Где они? — и повернулась к Полине. Та заголосила:
— Уж не думаешь ли ты, что я воровка?
Елена, открыв было рот, вовремя опомнилась, лишь махнула рукой. Полина, не дождавшись ответа, выскочила из дома, так хлопнув дверью, что все задрожало.
Странное, горькое чувство захлестнуло Елену. Да еще она увидела в зеркале свое лицо — старое и омертвевшее от не нашедшего выхода раздражения. Да разве так уж и давно это самое зеркало отражало прелестную нежную румяность щек, светившуюся в глубине глаз надежду на счастье.
Ей захотелось упасть где-нибудь в глухом, не видном никому углу, плакать безутешно и так долго, чтобы всей изойти слезами и горем. Но, прислушавшись к себе, она замерла: где-то в самой сердцевине ее существа, еле-еле ощутимый, загорелся крохотный огонек, ничего такого уже давным-давно она не ощущала.
Потыкавшись в доме в полном одиночестве, она так ничего и не поняла. Что это было, и почему сейчас, в такую минуту, после всех этих ужасных сцен с дураками, с сестрой? Огонек же тихонько, подрагивая, все разгорался и разгорался. Согревая ее омертвевшее, зачерствевшее сердце.
Быстро одевшись, выскочила на улицу. В центре поселка увидела Полину.
— Ты куда это? — спросила с легким подозрением.
— К Белому Ручью. Помнишь, ты коз пасла, и меня с собой несколько раз брала… — тихо сказала младшая сестра.
— А-а… — в голосе Елены было и удивление, и что-то еще, что Полина уловила не сразу: мягкость, понимание. Что-то преобразило лицо ей, оно стало нежным и красивым, почти как в юности. — И я с тобой.
Сестры вышли на дорогу, которая вела на окраину поселка. Когда-то здесь были деревянные тротуары, теперь они исчезли, лишь валялись остатки гнилых досок на обочине. А дорога была рыхлая, и непрерывно гудевшие, обгонявшие пешеходов машины широко разбрасывали вокруг себя жирные комья грязи. И до того это было что-то безысходно-противное, отчаянно вместе с тем тоскливое, что Елена почти вскрикнула:
— Пошли назад! — и сестры, повернувшись, почти побежали к дому.
Еще сворачивая за угол, Елена поняла: кто-то колет дрова. Она вся устремилась туда, и слухом, и чувством, это был такой здоровый, такой живой звук — колка дров. Изумленно переглянувшись, сестры увидели: работают оба дурака. Мотя и Гриша. Каждый — в своем углу. Как это они оказались вместе?