Став постарше, я, как и любая девчонка, тоскливыми зимними вечерами набрасывала в своем воображении образ прекрасного принца, который однажды прискачет на лихом гнедом коне, острой шашкой порубит на тонкие кусочки моих врагов и заберет меня в новую жизнь, в которой не будет ни грязи, ни пыли.
Я встретила его, когда мне исполнилось тридцать три. Он молод и настолько горяч, что даже волосы его цвета пламени.
Однажды мы лежали с ним на полу, щурясь на холодное мартовское солнце. Мы слушали музыку, которую он сочинил: рокападди, со всякими флейтами и матюками. Когда закончилась очередная песня, он приоткрыл глаза и сказал, что любит меня. Мне захотелось закричать в ответ: «Я безумно тебя люблю! Вместе с твоими флейтами, ремнями с дурацкими пряжками и косыми мыщцами живота, которыми ты так гордишься. Я отдала бы обе почки и жила бы всю жизнь на диализе только лишь за возможность целовать их каждое утро». Но я промолчала. И за последние тридцать лет моей жалкой жизни это молчание — единственное, о чем я жалею.
Сердце стучало у Егора в горле, когда он ворвался в спальню родителей. Бесцеремонно включив свет, он растолкал отца и заявил:
— Мне нужна Зульфия.
— Кто? — господин Боряз разлепил глаза и нашарил на тумбочке красного дерева очки.
— Она работала в «Благой вести» пять лет назад.
— Она сейчас работает в «Последней правде», — сказала Светлана Боряз, стягивая с глаз шелковую маску для сна, — по скандализованности и резонансу она превзошла даже…
Светлана Боряз споткнулась на имени и виновато посмотрела на Егора.
— Утром, — строго сказал господин Боряз, — и выключи свет.
Егор послушно вышел и до утра не сомкнул глаз. Олеся спала рядом, но он ее даже не видел.
Офис «Последней правды» выгодно отличался от офиса «Благой вести»: огромный, светлый с отдельным входом, в здании, где аренда составляла полугодовой бюджет страны третьего мира. В нем кипела работа и царствовала Зульфия: раздавала указания увлеченно копошащимся журналистам, подгоняла курьеров и вяло переругивалась с начальницей рекламного отдела. Зульфия стала региональным координатором, и ее зад теперь обтягивал брючный костюм из дорогой ткани, но все так же нелепо собиравшийся на животе, как и старые джинсы.
— Мне нужно поговорить с тобой, — Егор возник у нее за спиной.
— Пройдем, — Зульфия обернулась и ее взгляд поверх очков, которым она выжигала дырки в висках у подчиненных, стал каким-то больным.
Зульфия села за широкий дубовый стол и настороженно уставилась на Егора. Тот плюхнулся в кресло напротив и кинул ей злосчастную бумажку. Зульфия развернула ее и тихо охнула.
— Откуда у тебя это? — спросила она ошеломленно.
— Что это?
— Откуда у тебя это? — терпеливо повторила Зульфия. Суровую дагестанскую женщину в споре просто так не победишь.
— Отец отдал, — сдался Егор, — сказал, что Ася говорила с ним перед тем, как исчезнуть. Это правда?
— Я не знаю, насколько это правда, — осторожно начала Зульфия, — но раз у тебя это есть, то… это вся жизнь Анфисы Заваркиной в письмах то ли к самой себе, то ли к погибшему брату, то ли к живому мужу…
— Мужу?
— Сам разбирайся, — велела Зульфия, выпучив глаза, — я не буду навязывать тебе свое мнение. Мои выводы — это мои выводы, а ты делай, что хочешь. Прости, у меня много работы.
— Но…
— Уходи! — велела Зульфия, — я не хочу больше ничего слышать о Заваркиной ни от тебя, ни от кого-либо другого.
— Но почему? — голос Егора был полон удивления пополам с возмущением.
— Потому что мне больно, — крикнула Зульфия, не помня себя, — когда дочитаешь, с тобой будет то же самое! Я скучаю по ней! Больше, чем ты, уже поверь мне! Она мне нужна куда больше, чем всем вам, гондонам, с детства катающимся на «мерседесах»!..
Егор скривился от ее крика, будто тот взорвал его барабанные перепонки, и, не дослушав, вылетел из кабинета.
Остаток вечера он молчал. По возвращении в Лондон он соврал Олесе про срочную исследовательскую работу и накинулся на письма, как бездомный на суп.
Он изучал их почти три месяца. Олеся все время вертелась рядом и щебетала про свадьбу, пересказывала сплетни и прочие милые глупости. Общаться с ней не хотелось: после мутной глубины заваркинского нутра, которое он вкушал как дорогое, очень старое, терпкое и крепкое красное вино с древесными нотами, Олеся казалась ему лимонадом. Вкусным свеженьким лимонадом с листочками мяты. Он, безусловно, освежает и утоляет жажду, но не оставляет после себя никакого следа, вроде того восхитительно стыдного беспамятства — чувства, когда, проснувшись утром, не помнишь, что делал всю ночь.
Он не переставал задавать себе вопросы. Насколько велико было ее чувство к нему, если после всего того, что она пережила за тридцать лет своей жизни, она могла так же сиять при его появлении, как эта дурочка Олеся? Как у нее вообще хватало сил улыбаться? Как ей удавалось так нежно гладить его по затылку и спине, шептать на ухо глупости, так страстно заниматься любовью после того, как этот урод полосовал ее ножом от случая к случаю? Как смогла так хорошо заботиться о ребенке после жуткой жизни в детском доме? Как она вообще решилась завести ребенка?
Он понял, что имела в виду Зульфия, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно. За то, что не воспринял всерьез ни слова из того разговора про «право по рождению», что подслушал однажды ночью. За то, что никогда не дарил ей подарков, хотя имел возможность завалить всю ее мансарду цветами и кольцами с бриллиантами. Ему было стыдно даже за собственное благополучие и за то, что все годы своей учебы пытался ее забыть.
Олеся стала казаться ему пустой куклой. Она не знала ничего! Она, как и Егор, не знала нищеты, никогда не была бита оголтелой гопотой и самым большим унижением в ее жизни было то, что она оступилась по пути за аттестатом на выпускном. Она абсолютно серьезно рассказывала ему об этом, краснея и чуть не плача, а Егор искренне ей сочувствовал. Теперь он бы не отказался посмотреть на нее, замерзающую и голодную, на неотапливаемом школьном чердаке, без родителей, без семьи, без денег, без каких-либо перспектив, без этого пресловутого «права по рождению», надеющуюся только на свой мозг и на брата-насильника. Егор почти возненавидел ни в чем не повинную Олесю, и через месяц объявил ей о разрыве отношений. Именно объявил: жестко, бескомпромиссно, не оставляя влюбленной девушке ни единого шанса возразить. Та плакала, недоумевала, обвиняла в измене. Егор не отрицал. Он действительно ей изменил.
Егор возненавидел бы и себя, если бы в его мозгу не звучал Асин голос «Я безумно люблю его». Он не находил себе места: вечерами он метался по своей комнате, как тигр в зоопарковой клетке, лишь иногда отрываясь на учебу, когда тянуть дальше не было никакой возможности. Он снова начал сочинять музыку. По кампусу прошел слушок, что он — героиновый наркоман.
Но у него был только один наркотик.
Ее слова.
Он перечитывал письма снова и снова, а потом еще и еще. Через месяц, когда он почувствовал, что сходит с ума — голос Заваркиной звучал прямо в его черепе — он начал писать. Он кидал письма в ящик madteaparty2013 по придуманной ею схеме: отправлял сам себе. Когда одно письмо падало во входящие, он принимался за следующее. Первые письма получались неуклюжими, но с каждым последующим у него получалось все лучше и лучше облекать свои чувства в слова. Он писал оставшиеся до выпускного месяцы.
Однажды утром его старания были вознаграждены: он обнаружил, что все письма в папке «Входящие» были помечены как прочитанные.
— Надеюсь, что это не ты, вездесущая Зульфия, — улыбнулся Егор.
— Ты ведь врешь? — спросил у него Кирилл, возвращая к реальности. Они остались наедине: девчонки отлучились в уборную. — Если бы у тебя была Олеся, то у тебя не было бы такого таинственного вида. Рассказывай, кого ты здесь поджидаешь?
Егор оторвался от созерцания пивной пены в своем стакане и хитро улыбнулся Кириллу.