— Подумаем!
— Кроме того, мне не даёт покоя одна мысль…
— И я думаю, что догадался, какая! — помог своему собеседнику Брук. — вас мучает это сходство. Отлично, теперь требуется выработать диспозицию, а там, глядишь, раздобудем доказательства, и Вы присоединитесь к претендентам на трон! — весело закончил Оскар Исаевич.
Глава 5
— Симка! Симка Неделько — одеваться! — гаркнула воспитательница интерната. Приближались ноябрьские праздники, и на генеральную репетицию ожидали в два часа десант из РОНО.2
Восьмилетняя девочка со светлыми вьющимися волосами, худенькая, грациозная, словно эльф, выбежала на сцену и остановилась за занавесом, робко глядя сквозь щёлку на сидящее в партере начальство.
— Иннокентий Саввич, не просите. Где это видано, милый Вы мой? Люсю — и никаких гвоздей! — громким склочным голосом требовала директриса, обращаясь к сидящему рядом седому человеку в чёрной бархатной кофте с бантом и отложным воротником.
— Побойтесь бога, Анна — Ванна, она Снегу-у-у-рочка, душа моя! Снегу-у-у-рочка, а Ваша Л-ю-ю-ся? Ваша Люся — снежная баба! Вы подумайте, что мы ставим. Островского, но не того! Не того, позвольте вам сказать, что «сталь закалял»! Вот тут бы и Люся…
— Это чем же вам Николай Островский не угодил, товарищ Оболенский? И школа большевизма — «Как закалялась сталь»? Вы хоть из балета, но поосторожней, знаете ли!
Битый опытный Оболенский гневно глянул на противную бабу, но сдержался:
— Анна Ивановна, «Снегурочка» Александра Островского — сказка-фантазия. Мы ставим детский балет, не так ли? Мы будем выступать на смотре. Дети — сироты артистов Большого театра принимают участие в спектакле. Это решение Райкома. Вы согласны с решением Райкома, да или нет? — сухо и официально произнёс он.
— Я согласна с решением Райкома. Берите Вику Лопато. И Вика тоже сирота.
Два года назад случилась страшное несчастие. Самолёт, с летевшими на гастроли артистами московских театров и эстрады, заблудился в тумане в горах и разбился. Несколько человек детей погибших, у которых не нашлось родственников, воспитывались с тех пор в привилегированном интернате, организованном когда-то для детей, прибывших к нам из Испании во время полыхавшей там гражданской войны и интервенции.
— А впрочем, знаете что? — неожиданно согласилась начальница, — я умываю руки. Сима Неделько — сирота? Сирота! Решение было? Было! Под вашу ответственность. Пусть поёт!
Лицо Иннокентия Савича пошло пятнами. Он собрался было хорошо поставленным голосом сказать небольшую речь о выразительных средствах танца, пантомимы, классического балета. Может быть, даже о Нижинском и Петипа и… Да мало ли ещё! Он бы сказал этой невежде с партийным билетом, он бы сказал ей!
В это время из соседней комнаты прозвучало фортепианное вступление и приятный тенор запел романс Рубинштейна на слова Пушкина:
Слыхали ль вы за рощей глас ночной,
Певца любви, певца своей печали?
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой?
Слыхали ль вы?
— Вот, слышали? Это наш физкультурник поёт. В армии служил, у нас комсоргом. Про львов поёт… Заслушаешься. Да не какую-нибудь чепуховину, а Лермонтова. Клад, а не парень!
— Поручик Лермонт, — задумчиво повторил Оболенский, глядя на директрису с пышной причёской «хала», на её толстые пальцы с крупными перстнями и пёструю, вязанную крючком, кофту. Пыл его остыл, и он после небольшой паузы негромко спросил:
— Анна Ивановна, Вы тут только директор или ещё предмет какой ведёте?
— Веду, а то, как же. Чистописание раньше вела — теперь не хочу, даже прописи отменили совсем. Так я уж русский и литературу ещё на ставку.
Оболенский открыл рот, закрыл его, глубоко вздохнул и, не говоря не слова, отошёл. Репетиция, впрочем, прошла превосходно. Дети выходили на аплодисменты, кланялись и снова убегали за кулисы. Члены комиссии, растроганно переговариваясь, обсуждали предстоящий несомненный успех, хвалили всех от души, и в первую голову директора Анну Ивановна Парасюк за мудрое руководство. Не забыли и Оболенского. Зам по культуре Денисенко, окончивший всё-таки дневное отделение педагогического института имени Крупской, не в пример прочей публике, образование которой нередко было «заушное» — так говорили о заочниках, которых за уши тянули на трояк, человек доброжелательный и неглупый, почтительно потряс ему руку:
— Рад познакомиться с вами, Иннокентий Савич. Я ведь Вас прекрасно в «Жизели» помню.
И обращаясь к своим коллегам, добавил: