О, весна шумела по всему Парижу! Она была в сердцах и в глазах людей. Даже лошади в повозках звенели колокольчиками громче, потому что их кучерами завладела весна. Разбитые старые такси гудели клаксонами и сворачивали за угол, как будто участвуя в гонках. Даже прозрачные, как стекло, бриллианты на улице Мира становились сродни огню, когда солнце пронизывало их поверхность до глубины; а сапфиры горели, как африканские ночи в саду Оротавы.
Могла ли Стивен закончить свою книгу — ведь у нее был Париж, и весна, и Мэри? Могла ли Мэри торопить ее — ведь у нее был Париж, и весна, и Стивен? Столько необходимо было увидеть, столько показать Мэри, столько нового открыть вместе. И теперь Стивен чувствовала себя благодарной Джонатану Брокетту, который так старался преподать ей ее Париж.
Она пребывала в праздности, не станем отрицать, в праздности, счастье и полной беззаботности. Влюбленная, как многие влюбленные до нее, она была зачарована существованием своей возлюбленной. Она просыпалась утром, обнаруживая Мэри рядом, и весь день она держалась рядом с Мэри, и ночами они лежали в объятиях друг друга — один Бог знает, кто смеет судить о таких делах; в любом случае, Стивен была слишком околдована, чтобы беспокоиться сейчас о пустяковых проблемах.
Жизнь стала новым открытием. Самые обыденные вещи были исполнены прелести; ходить по магазинам вместе с Мэри, которой нужно было множество платьев, вместе принимать пищу, тщательно изучая винную карту и меню. Они обедали или ужинали в «Лаперузе»; определенно это был самый эпикурейский ресторан во всем этом эпикурейском городе. Он выглядел таким скромным со своим неприметным входом с набережной Августинцев; таким скромным, что чужой прошел бы мимо, не заметив его, но только не Стивен, которая бывала здесь с Брокеттом.
Мэри полюбила ресторан «Прюнье» на улице Дюфо, потому что в нем была целая галактика морских чудищ. Целый прилавок был заполнен невероятными существами — oursins[78] в черной броне и покрытые колючками, bigornaux[79], anguilles fumées[80], похожие на змей, и множество других увлекательных вещей, которые Стивен не доверяла английским желудкам. Они сидели за своим особым столиком, наверху, у окна, потому что управляющий довольно быстро с ними познакомился, и теперь с важным видом улыбался и кланялся: «Bon jour, Mesdames[81]». Когда они уходили, служитель, державший корзину с цветами, давал Мэри аккуратный маленький букетик роз: «Au revoir, mesdames. Merci bien — à bientôt[82]!» У всех в «Прюнье» были прекрасные манеры.
Некоторые бросали взгляды на высокую женщину со шрамом в хорошо пошитом костюме и низко надвинутой черной шляпе. Сначала они глядели на нее, а потом на ее спутницу: «Mais regardez moi ça! Elle est belle, la petite; comme c'est rigolo[83]!» Появлялось несколько улыбок, но в целом они привлекали мало внимания — ils en ont vu bien d'autres[84] — это же был послевоенный Париж.
Иногда после ужина они прогуливались домой по улицам, заполненным другими гуляющими — мужчинами и женщинами, или парами женщин, всегда по двое — чудесные вечера, казалось, порождали множество пар. В воздухе витало непоследовательное чувство, принадлежащее ночной жизни большинства крупных городов, а прежде всего — беспечной ночной жизни Парижа, где проблемы умеют исчезать с заходом солнца. Соблазны ярко освещенных бульваров, соблазны смутных и таинственных переулков так захватывали их, что они долго не поворачивали домой, они все шли и шли. Луна, не такая ясная, как в Оротаве, и, без сомнения, не такая невинная, но едва ли менее привлекательная, выплывала из-за площади Согласия, глядя сверху вниз на дюжины других белых лун, которые удалось поймать в канделябры. В кафе были толпы праздных людей, потому что французы, которые умеют тяжело работать, прекрасно умеют и бездельничать; и из кафе пахло горячим кофе и опилками, грубым крепким табаком, мужчинами и женщинами. Под аркадами были витрины магазинов, освещенные и яркие, заманчивые. Но Мэри обычно останавливались у «Салка», выбирая шарфы и галстуки для Стивен. «Вот этот! Зайдем, купим его завтра. Ой, Стивен, подожди — смотри, какой пеньюар!» И Стивен смеялась и притворялась, что ей скучно, хотя втайне питала слабость к «Салка».
Вниз по улице Риволи шли они, рука об руку, пока не доходили до поворота и не проходили старую церковь Сен-Жермен — церковь, с чьей готической башни прозвучал первый призыв к кровавой резне. Но теперь эта башня стояла в мрачном молчании, видя сложные сны о Париже — сны, заполненные кровью и красотой, невинностью и похотью, радостью и отчаянием, жизнью и смертью, раем и адом; все эти странные, сложные парижские сны.