Но внезапно Бюиссон становился сердитым:
— Больше семидесяти франков я плачу своей кухарке — и за что? Bon Dieu! Разве это называется победа? Мы голодаем, нам не хватает масла и кур, и, пока не станет лучше, без сомнения, будет еще хуже. Все мы дураки, мы, добродушные французы; мы голодаем, а немцы жиреют. И они благодарны? Sacré Nom! Mais oui[90], они благодарны — они так нас любят, что плюют нам в лицо! — и довольно часто такое настроение оборачивалось против Стивен.
Однако с Мэри он обычно бывал вежливым:
— Вам нравится наш Париж? Я рад — это хорошо. Вы завели хозяйство с мадемуазель Гордон; надеюсь, вы помешаете ей губить себя курением.
И, несмотря на его вспышки, Мэри обожала его, потому что он интересовался фехтованием Стивен.
Однажды вечером, в конце июня, в дом спокойно вошел Джонатан Брокетт:
— Привет, Стивен! Вот и я, снова объявился — и я не люблю тебя, а положительно ненавижу. Я целыми неделями держался в стороне. Почему ты никогда не отвечаешь на мои письма? Ни одной строчки, ни одной открытки! Что-то в этом кроется. А где Паддл? Она когда-то была добра ко мне — склоню голову ей на грудь и разрыдаюсь… — он резко остановился, увидев Мэри Ллевеллин, которая встала из своего глубокого кресла в углу.
Стивен сказала:
— Мэри, это Джонатан Брокетт, мой старый друг; мы с ним собратья по перу. Брокетт, это Мэри Ллевеллин.
Брокетт кинул быстрый взгляд в направлении Стивен, потом поклонился и обменялся с Мэри торжественным рукопожатием.
Теперь Стивен увидела еще одну сторону в этом странном, непредсказуемом существе. С бесконечной любезностью и тактом он сделал все, чтобы быть очаровательным. Ни словом, ни взглядом он не позволил себе намекнуть, что его быстрый ум сделал выводы из положения дел. Манеры Брокетта предполагали невинность, которой он вовсе не обладал.
Стивен начала изучать его с интересом; они не встречались с начала войны. Он пополнел, его фигура стала более крепкой, на широких прямых плечах прибавилось мускулов и жирка. Она видела, что его лицо явно состарилось; под глазами стали обозначаться мешки, и в уголках рта появились довольно глубокие морщины — война оставила свой след на Брокетте. Только руки его оставались неизменными, белые и нежные руки женщины.
Он говорил:
— Значит, вы были в одном отряде. Это большая удача для Стивен; то есть, она была бы ужасно одинока, раз старушка Паддл уехала назад в Англию. Стивен отличилась, как я погляжу — Croix de Guerre и шрам, который ей очень к лицу. Не возражай, дорогая Стивен, я же знаю, что он тебе к лицу. А все, что пришлось на мою долю — лишь растянутая лодыжка, — он рассмеялся, — представьте себе: отправиться в Месопотамию, чтобы поскользнуться на апельсиновой корке! С таким же успехом я мог бы это проделать в Париже. Между прочим, я опять на своей квартире, надеюсь, ты приведешь мисс Ллевеллин на обед.
Он не задержался неприлично поздно и не ушел подозрительно рано; он поднялся с места в самый подходящий момент. Но, когда Мэри вышла из комнаты, чтобы позвать Пьера, он внезапно взял Стивен за руку:
— Удачи тебе, моя дорогая, ты это заслужила, — прошептал он, и его острые серые глаза стали почти нежными: — Надеюсь, ты будешь очень, очень счастлива.
Стивен спокойно отняла руку с удивленным видом:
— Счастлива? Спасибо, Брокетт, — улыбнулась она, зажигая сигарету.
Они не могли оторваться от своего дома, и этим летом они остались в Париже. Было столько разных дел, например, заново обставить спальню Мэри — она жила в бывшей комнате Паддл с окнами в сад. Когда в городе стало душно, они с радостью выезжали за город, проводя пару ночей в auberge, ведь во Франции есть множество приятных зеленых мест. Раз или два они обедали с Джонатаном Брокеттом в его квартире на проспекте Виктора Гюго, прекрасная квартира, поскольку у него был отличный вкус, и он ужинал с ними, перед тем, как уехать в Довилль — его манеры продолжали быть старательно-сдержанными. Сестры Дюфо отправились на каникулы, а Бюиссон уехал на месяц в Испанию — но что им было до людей этим летом? Вечерами, когда они не выезжали за город, Стивен теперь вслух читала Мэри, направляя гибкий ум девушки к новым, пока еще неизведанным тропам; она учила ее, какая радость может скрываться в книгах, так же, как сэр Филип когда-то учил свою дочь. Мэри читала в своей жизни так мало, что выбор книг казался практически бесконечным, но Стивен начала с чтения бессмертной классики об их собственном Париже, с «Питера Иббетсона», и Мэри говорила: