— Знаю, — через вязкую мерзость во рту выдавил Федор.
— А знаешь, так поди похмелись, салага!
Но при одной мысли о запахе спиртного Федора чуть не вырвало прямо на колени участливому весельчаку. Его качнуло, и мужик отскочил брезгливо.
— Да пошел ты!.. Я-то думал, ты человек, а ты, как эти, обдолбанный, видать!..
С тех пор Федор никогда так не надирался, и нынешнее его состояние больше всего напоминало то, давнее.
С трудом нагнувшись, он зачерпнул в ладонь грязного снега, кое-как сдул с него черноту и копоть и вытер лицо. Снег впитал в себя кровь. Федор посмотрел на кровавый комок в своей ладони, размахнулся и влепил его в стену.
— Ты бы, парень, отвалил отсюда, — посоветовал красноносый из своего башлыка. — Гляди, сейчас наряд поедет, заберут.
Федор кивнул.
Мокрое лицо стянуло ледяной коркой, и он нашарил в кармане носовой платок. Платки в карманы ему всегда совала мать, и этот, чистый и свежий, был как будто приветом от нее, из той жизни, которой у него уже никогда не будет.
Кончилась.
Теперь он станет, как загнанный зверь, скрываться от ментов и бандитов, и хуже всего — самое ужасное! — то, что он даже предположить не мог, чем обернется его долгожданная свобода!
Ему ничего не светит, только смерть или тюрьма. А если он не найдет выход из положения, они убьют Светку и… его мать. Мать, которая положила ему в карман носовой платочек, которую он почти не любил — не мог простить, что из-за нее ушел отец!
Федор застонал тихонько.
— Слышь, парень!.. Ты смотри!
— Я смотрю, — хрипло пробормотал Федор.
Она просила отвезти ее в Париж, и он уже почти забыл то время, когда они мечтали об этом самом Париже вдвоем, и тогда ему казалось, что он сделает для нее все, горы свернет, луну с неба достанет, и что еще там принято делать, такое же нелепое и бессмысленное?!
Платок в кровавых пятнах жег ему руку, и Федор бросил его на снег.
Даже самому себе он боялся признаться, что с ним случилась катастрофа. Хуже его положения ничего не может быть. Наверное, самый последний палестинский нищий, который просыпается в лохмотьях на обочине и достает из котомки последнюю корку хлеба, чувствует себя в большей безопасности, чем он, Федор Башилов.
Потому что свободен. Потому что никому не нужен, как неуловимый Джо из детского анекдота.
Федор пошевелил плечами под курткой из «искусственного кролика», руками подвигал, и вроде бы все двигалось и шевелилось, значит, ничего не сломано.
Впрочем, зачем ему руки и ноги, когда жизнь все равно кончилась, и ладно бы только его! Себя ему было совсем не жаль, ну вот нисколько! Мать жаль, и Светку тоже.
И отец ничем ему не помог, выгнал, и той красавице, которая называла его «папулей», «папочка» сказал, что он, Федор, — курьер! Утром еще была надежда, что все как-то устроится, образуется, и сейчас, стоя под стеной желтого дома на ревущем Садовом кольце, Федор отчетливо понял, что больше надежды нет. Она умерла.
Впрочем, если исходить из того, что надежда умирает последней, Федор должен был умереть раньше ее.
Но он жив.
Никто не поможет. Никто не возьмет на себя его беду. Никто и никогда не закроет его грудью от неприятностей, а времена, когда все беды можно было решить, привалившись к материнскому плечу, давно минули.
Господи, подумал Федор Башилов неожиданно для себя, помоги мне!..
— Парень, — вдруг донеслось из башлыка, — хочешь, я тебе сосисочку сделаю? Горяченькую. Съел бы, что ли! Глянь, вон какой зеленый!..
— Не надо, — проскрипел приготовившийся умирать Федор.
— Да ладно, чего там «не надо»! Сейчас сделаю! И кофейку глотни.
В руке у него как будто сам по себе откуда-то взялся тяжеленький и теплый стакан, из которого вкусно и остро пахнуло кофе, а в другой руке — горячая булка.
— Горчицу не стал класть, рот-то у тебя вон разбитый весь, драть будет горчица-то! Да ты хлебни, хлебни!..
Федор хлебнул из стакана, стало горячо и сладко, и приятно разбитым губам, и он вдруг почувствовал, что голоден, так голоден, что от запаха булки с сосиской сводит живот.
Он накинулся на еду, торопясь и обжигаясь, и тот, в башлыке, отвернулся, наверное, чтобы не смущать его. В два укуса Федор уничтожил булку и выпил кофе, и даже сумел стакан поболтать, чтобы осевшая сладкая пенка не пропала, и не пролил ни капли!.. И в этот момент он позабыл обо всех своих бедах, о том, что он один в огромном мире, что все пропало, и мать пропала тоже, и он не знает, что теперь делать, — так вкусно ему было.
— Спасибо, — сказал он в сторону башлыка и вылил в рот последние капли кофе. — Спасибо вам большое.
— Не на чем.
Он не знал, сколько стоит то, что он съел, и поэтому полез в карман, извлек мятый полтинник и стал совать башлыку, а тот сказал укоризненно:
— Мамке полтинник-то отнеси!
И не взял!..
Федор преисполнился такой жгучей благодарности, что даже слезы навернулись на глаза, и он шмыгнул носом, чтобы они, не дай бог, не пролились, и еще вдруг вспомнился ему тот мужик, который вылез из своей гигантской и гладкой машины, чтобы помочь, и помог!..
И еще Федор подумал, что отец ни за что бы не вышел. Никогда.
Что-то изменилось у него в голове, когда он неожиданно для себя стал сопротивляться, когда боль хлестнула его мозг и прожгла насквозь. Все-таки он не дался без боя, и если эти скоты думают, что Федор Башилов просто букашка, которую можно раздавить сапогом, — они ошибаются! Просто так он не дастся!
Особенно теперь, после того мужика из машины и булки с сосиской, за которую у него даже не взяли денег!..
Пусть ему хуже, чем последнему палестинскому нищему — дался ему этот нищий! — все равно есть эти два мужика, которые пришли на помощь. Просто так.
До сегодняшнего дня он был уверен, что просто так никто никому не помогает. И его отец никогда не помог бы! Никогда!
…и что это значит?!
— Спасибо вам большое, — еще раз отрывисто пролаял Федор в сторону башлыка, и тот кивнул, а Башилов выбрался из своего укрытия на тротуар, где его сразу хлестнул ледяной ветер. Сейчас он отправится на Фрунзенскую и еще раз попытается поговорить со вздорным старикашкой, который так его обжулил!
Впрочем, Федор сам виноват — нужно было головой соображать, а не одним местом. Теперь, когда у него появилось «дело», он немного приободрился и перестал думать о себе, что он несчастней любого палестинского нищего — почему палестинского?..
Веронике Башиловой позвонили, когда она чистила картошку. Что-то так захотелось оладий из жареной картошки, просто невыносимо! И чтобы обязательно на сале пожарить.
Федор маленьким очень любил такие оладьи. Он вообще много чего любил. Любил снег — у него был красный комбинезон, и он, как щенок, рылся в снегу, а потом валялся в сугробе и хохотал. Любил книжки — особенно про Винни-Пуха, и все заставлял ее читать то место, где Тигра спас Кролика и Пятачка. Любил ездить к бабушке — и всегда старательно наряжался перед тем, как они должны были отправиться в гости.
Вероника чистила картошку, кожура падала в ведро. Она чистила и улыбалась воспоминаниям.
Еще он любил яблочный пирог и всегда помогал ей резать яблоки, когда стал постарше. И любил разговаривать про Париж. Это уже после того, как она показала ему фотографии. Они валялись на диване и говорили друг другу, что однажды обязательно поедут в Париж и пойдут в собор Святого Северина на Левом берегу, и там как раз в это время будет играть орган. Когда она рассказывала про собор и Левый берег, он слушал как завороженный, от удовольствия у него даже волосы на голове шевелились!
А потом он вырос и понял, что Алексей ушел из-за нее, из-за того, что не смог жить с ней, и она, получается, испортила не только свою жизнь, но и жизнь сына!..
Может, нужно было отдать его отцу? Или как-то уговорить Алексея остаться?! Или… или…
Очистки падали, и на них капали слезы — а она и не заметила, как перестала улыбаться!..
Что теперь сожалеть, когда изменить ничего нельзя, как нельзя повернуть время!