— Девочка, — сказала Вероника, — это же… уголовное дело!
— Да никакое оно не уголовное! — Виктория для убедительности даже глаза закатила. — Никто ни в чем не виноват! Ну, то есть Федор виноват, конечно, но не настолько, чтобы его за это посадили в тюрьму! И кроме того, он же хотел все вернуть! Он специально пришел к старикашке, ой, то есть к Василию Дмитриевичу, чтобы вернуть коллекцию! И какое тут уголовное дело?!
— Девочка, — повторила Вероника, пристально на нее глядя, — у вас могут быть большие неприятности. Вы это понимаете?
— Да не может у меня быть никаких неприятностей! Какие еще неприятности?! А даже если и будут, папа все уладит!
— Папа, — повторила Ника, и ей стало грустно.
— Ну конечно, папа! Он меня поругает, а потом перестанет! И я ему все объясню, он у меня понятливый. Да и не будет никаких неприятностей.
— Там на входе в музей рамка. Всех просвечивают, и сумки тоже просвечивают, — буркнул Федор мрачно.
Ему было стыдно, что они все — все эти люди! — зачем-то его спасают. Даже девушка сказочной красоты, пахнущая весной и нарциссами.
— Господи, подумаешь, рамка!
— Но сумку же нельзя просвечивать!
— Никто не будет просвечивать сумку, — весело сказала Виктория. — Вот увидите! Ну что? Согласны?..
— Федор?!
— Здрасти, Марья Трофимовна.
Он снял куртку из «искусственного кролика», пристроил ее на вешалку за шкаф и, ни на кого не глядя, стал стаскивать ботинки. Он всегда переобувался, когда приходил на работу, за шкафом у него были приготовлены кроссовки. Сейчас он переобувался, и сердце у него сильно колотилось.
Марья Трофимовна медленно поднялась из-за стола, смахнула с носа одни очки, для «близи», и нацепила другие, для «дали». Они всегда болтались на цепочке у нее на груди.
Федор все шнуровал кроссовки.
— Федор, где вы были все это время?
— Какое время, Марья Трофимовна?
— Со вчерашнего дня! Вас не могли найти!
— У меня зуб очень болел, — лихо соврал Федор. — И я был у зубного. А после обезболивающего спал.
— Да, но у вас не отвечал телефон!
Федор зашнуровал наконец кроссовки, распрямился и заправил за уши волосы.
И посмотрел на Марью Трофимовну. Она и так его недолюбливала, а сейчас просто молнии метала! Глаза за стеклами очков для «дали» горели нехорошим огнем.
Сотрудницы отдела — Нелечка, Мария Викторовна и вторая Мария Викторовна, — замерев, как суслики, переводили взгляд с одного на другую.
— Телефон у меня не отвечал, потому что мороз и батарейки сели. А потом я спал.
— Но вас не было дома! Я звонила! У нас ЧП, или вы, как всегда, не в курсе?!
Еще как в курсе, подумал Федор Башилов. Вы даже представить себе не можете, до какой степени я в курсе!
— Я по телевизору видел, — сказал он и пошел к своему столу, заваленному бумагами. Еще вчера ему казалось, что ничего на свете не может быть скучнее этого стола, а сегодня он был так рад его видеть, как будто встретился со старым другом!
Еще бы! Он ведь попрощался с ним навсегда, когда… украл коллекцию.
Скулы у него покраснели, и внутри стало нехорошо — от стыда.
— А если вы видели по телевизору, почему немедленно не явились на работу?!
— Ночь уже была. А сейчас я… явился.
Мария Викторовна переглянулась с Марией Викторовной, а Нелечка покачала головой. Глаза у всех троих были полны ужаса.
— А вы знаете, что милицейские органы хотели с вами побеседовать?
— Мне мама сказала.
— Ах, мама! Так вот, они очень хотели с вами побеседовать, потому что кража в нашем отделе — дело неслыханное! А у вас как раз в это время разболелся зуб! Это странно, Федор.
— Ничего странного, — пробормотал он.
— Ах, ничего странного! Тогда я немедленно звоню в милицию! Мария Викторовна, где номер телефона, который они оставили?
Обе Марии Викторовны переглянулись.
— Так у вас же был. На столе.
— Где на столе?! Почему я ничего не вижу?! О, боже мой! — И в сердцах Марья Трофимовна смахнула с носа очки для «дали» и нацепила очки для «близи». Нацепила и стала рыться в бумагах. Маленькие сухие ручки сильно дрожали, и Федору было ее жалко.
Теперь ему всех было жалко — и мать, и вот Марью Трофимовну!.. Еще вчера они приводили его в бешенство, а нынче он истово их жалел. Что-то с ним случилось.
— Никогда в жизни, — повторяла Марья Трофимовна, и голос у нее тоже дрожал, как и руки, — никогда в жизни у нас не было таких… вопиющих происшествий! Я сорок лет на работе, и у нас никогда ничего не пропадало! Когда из эвакуации музей вернулся, все было в целости и сохранности. Из эвакуации! Я потом все описи проверяла, уже когда на работу пришла! А тут такое!.. И в нашем отделе!
— Может, водички? — спросила Мария Викторовна жалостливо. — Налить?
— Мне ничего не нужно. Где же телефон! Куда я его дела?!
— А вы… хорошо искали? — осторожно поинтересовался Федор. — Может быть, ничего и не пропало?.. Может, все на месте?
— Как?! — возмутились в один голос обе Марии Викторовны, а Нелечка еще больше округлила и без того круглые глаза, а потом прижала ладонь ко рту — от ужаса. — Как не пропало?!
— Что вы хотите сказать? — Марья Трофимовна перестала шарить в бумагах и уставилась на Федора. Из-за очков глаза ее казались выпуклыми, как у лягушки. — Нет, извольте объясниться! Вы хотите сказать, что мы не знаем, что у нас в запасниках?! Или, быть может, вы знаете лучше меня?!
— Да нет, но у нас три тысячи семьдесят единиц хранения…
— Если быть точным, три тысячи семьдесят три!..
— И помещение маленькое, — продолжал Федор тихо. — И залило нас в прошлом году, помните? Мы тогда ценности в третье хранилище таскали!
— Не таскали, а эвакуировали! — отрезала Марья Трофимовна. — И не морочьте мне голову, Федор! Сокровищ, бесценных сокровищ нет! А вы говорите, что я их не заметила! А в милицию я все-таки позвоню! Где телефон?! Где телефон, я вас спрашиваю?!
Федор пожал плечами.
Мало того, что жалко ее, так еще и стыдно до невозможности! Актерских способностей у него было на копейку, и изображать неведение давалось ему с трудом.
Скорее бы уж все кончилось. Как-нибудь, но кончилось бы!..
В успех кампании, которую они должны были осуществить вдвоем с Викторией, он не слишком верил, но ему было почти все равно — лишь бы ценности вернулись в музей, где им самое место. Даже если после этого его будут судить — значит, будут судить, недаром Олег Петрович сегодня утром, когда мать поила их чаем, высказывался в том духе, что «закон суров, но это закон»! Федор понял его слова так, что, если ничего не выйдет и его поймают прямо с этой самой спортивной сумкой, ему придется отвечать — и он ответит! Лишь бы только все кончилось.
Странным образом он совершенно не вспоминал о Светке, которая думала, что кардиган — это пеньюар, и еще говорила, что из него, Федора, ничего не выйдет. Он как-то сразу перестал о ней думать, как будто отложил на потом. Сейчас он разберется с ценностями, а уж потом со Светкой.
Олегу, который утверждал, что Светка решила отобрать у него, Федора, коллекцию и деньги Василия Дмитриевича, он не слишком поверил, но беспокойство за нее, ужасное, мучительное беспокойство, отступило, и за это ему тоже было стыдно — будто он предал старого друга!..
Светка не была старым другом, а как раз наоборот, новой подругой, но то, что он так легко выслушал все инсинуации в ее адрес, казалось ему предательством. Он еще разберется с этим, но потом, потом, не сейчас!..
— Он приехал на работу, — между тем говорила Марья Трофимовна в телефон. — Только что. Нет, никуда. Да, пожалуйста, товарищ, приезжайте быстрее! Быть может, он даст ценные показания!
Федор усмехнулся, уставившись в какую-то бумагу. В бумаге было написано про модель города Иерусалима, изготовленную искусником из города Бремена по фамилии Шольц, а в некоторых источниках — Шульц. Федор когда-то собирался диссертацию писать как раз про модели Иерусалима. Это было его тайной страстью. Никто не знал, даже мать, а в отделе русского искусства его просто засмеяли бы!..