— Сергей, ты бы сбегал домой за ключом от кузницы.
— Он у меня с собой.
— Открой, посмотреть надо, — попросил Лопатин.
В распахнутые двери дохнуло холодом, сыростью, кислым запахом окалины и угля. На гладко утоптанном полу, там, где обычно стоял перед наковальней дед Яков, скопилась лужица. Инструмент был аккуратно разложен по верстаку, на наковальне — недоделанная поковка и щипцы, чан с темно-зеленой водой слева в углу: словом, все было на месте, как будто хозяин отлучился куда-то на минуту. Но не было в горне каленых углей и голубоватого огня над ними, не было запаха гари — кузница не жила.
Ребятишки торчали у порога, не смея войти. Председатель поперебирал инструмент, звякнул молотком по наковальне. Серега качнул за веревку, обшарпанные мехи просипели, как простуженный человек, из горна — пыль столбом.
— Жаль, Яков Иванович слег. Сей момент он вот как нужен. — Председатель чиркнул ладонью по красной, обветренной шее. — Двух подрезов на плугах практически не хватает. Чего у него в больнице определили?
— Язва, поди: как съест что, так выкатает обратно.
Дед стал кузнецом, когда кузница отошла в колхоз. Наверно, он имел какую-то врожденную любовь к металлу, все получалось в его руках: ремонтировал плуги, бороны, ошиновывал колеса, подковывал лошадей, гнул из жести ковши и ведра, паял, чинил замки и даже часы. В детстве Серега целыми днями пропадал в кузнице, манила она резкими запахами окалины и припоя, голубим свечением над углями: кажется, ни на минуту не остывали угли в жаровне. Манила и сама дедова работа, то терпеливая, загадочно-колдовская, то молодецкая, если надо помахать кувалдой. Огневая работа.
Лопатин порылся в железном хламе, достал ржавую полосу.
— Вот из этой можно сделать подрезы. А что, Сергей, не попробовать ли нам самим? — И подмигнул, словно замышлял какое-то озорство. Желтые, прокуренные усы смешно встопорщились под круглым носом. Передал спички. — Разводи огонь!
Серега быстро наломал лучины, зажег с первой спички. Огонь весело заплясал в жаровне. Ребята примолкли у порога, смотрели разинув рты, точно он собирался показать фокус, подсыпая помаленьку углей. И ожила кузница, завздыхали мехи, загудело в горне синее пламя. Пыль искорками зашевелилась в солнечных лучах, проткнувших старую тесовую крышу. Лопатин уже обстукивал ржавую полосу, прикидывал, как выкроить из нее подрезы.
Когда поковка накалилась, он осторожно вынес ее в щипцах на наковальню.
— Бей, куда покажу! С потягом бей, немного на себя кувалду бери.
Только ударил первый раз ручником, щипцы вертухнулись в его левой руке, и железяка упала на землю. На ребятишек сгоряча цыкнул, дескать, нечего глазеть, только свет застите.
Но дальше дело пошло. И Серега приноровился бить кувалдой точно, куда показывал ручник, и Лопатин уже ловчее выхватывал поковку из огня и уверенней держал ее. «Динь-тинь-тинь…» — ударял он по мягкой, источающей жар полосе и сбрасывал молоток на звонкую наковальню. «Бом», — глухо опускалась кувалда, сыпались из-под нее белые искры. «Динь-тинь-тинь… бом», — вызванивала кузница знакомую шумилинцам музыку весны. Так же, как ледоход на Песоме, привыкли все ждать этот веселый перезвон молотков, обещающий близкую пахоту и горячее лето. И наверно, удивлялись люди: дед Яков в больнице, а кузница заиграла?
Раскраснелись оба, скинули фуфайки. Из-под кепки у Лопатина свесились мокрые косицы. Председатель казался сейчас совсем молодым парнем: с такой увлеченностью и азартом осваивал он новое для себя ремесло. В зеленоватых глазах его плясали живые огоньки — отсвет от жаровни. Один подрез был почти готов, осталось обточить его на наждаке и закалить.
Когда Лопатин сунул его в чан, вода зарокотала, забулькала, извергая щекотливо-кислый пар.
— А получается, черт побери! Теперь не грех и покурить, — с каким-то ребячьим торжеством сказал он и достал из кармана фуфайки скрученный в трубочку тощий кисет. Свернули по цигарке, прикурили от угля и сели на порог, на солнышко.
Новоселье на бугре было в разгаре: девчонки играли в скакалки, ребятишки пробовали бегать босиком береговой тропинкой, шалели, как телята во время первого сгона. Валенки стояли в рядок на срубе ошиновочного станка, будто бы на припечке сушились.
— Еще одну зиму пережили. Теперь и до победы недолго: этим летом, поди-ка, прикончат немца, — предположил Лопатин. — Полегче станет. Фронтовики вернутся, а то одни бабы да старики в деревне, окромя нас с тобой. Измотались люди.
Серега, щурясь, смотрел из-под козырька отцовской восьмиклинки на фиолетовый ольховник, на теплое курево над бором и светлую кромку разлива, и представлялась ему другая, исковерканная и сожженная взрывами, земля. Где-то по этой земле шагает вместе со всеми бойцами отец, сержант саперного взвода Андрей Карпухин. Немцы наставили мин на каждом шагу, и каждый шаг отца может быть последним. У него самое ответственное дело: ищет мины, оберегает землю от увечий.