– У меня тут больше семи тысяч книг. – Хемингуэй скрестил руки, покачиваясь с пятки на носок.
– Неужели? – Я впервые слышал, как кто-то хвастает книгами.
– Да. – Он снял с нижней полки какую-то книжку и бросил мне. – Вот, смотри.
Книжка называлась «Великий Гэтсби», на титульном листе пространная надпись, подписанная «С любовью, Скотт». Я слегка удивился: согласно досье мистера Гувера, эту книгу написал Хемингуэй.
– Первое издание. – Он провел пальцем по корешкам на полке. – Эти тоже, и все подписаны авторами. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Я их всех, само собой, знал.
Некоторые из этих имен мне были знакомы. У Гувера имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и кого-то еще, но их мне не доводилось читать.
Хемингуэй сунул «Великого Гэтсби» обратно на полку и повел меня в свою спальню.
– Над кроватью – «Гитарист» Хуана Гриса. В гостиной висят еще несколько Грисов, а также Клее, Брак, «Ферма» Миро и Массоны.
Я не сразу сообразил, что он говорит о чудацкой картине, которая там висит. Стало быть, остальное – тоже картины разных художников.
В спальне был большой письменный стол, заваленный газетами, журналами, письмами. Еще на нем виднелось несколько остановившихся часов, деревянные африканские статуэтки и куча прочего хлама. В стаканах торчали карандаши, авторучек тоже хватало. На полу громоздились кипы бумаги. Со стены напротив кровати смотрела презрительно-выжидающе огромная башка буйвола.
– А здесь вы, значит, пишете, – сказал я, делая вид, что стол меня впечатлил.
– Нет. Вон там. – Хемингуэй кивнул на шкафчик рядом с кроватью, по грудь вышиной, где стояла портативная пишущая машинка и лежала небольшая стопка бумаги. – Стоя. По утрам. Не будем об этом.
Меня это вполне устраивало.
Ванную я видел мельком, на выходе. На полках столько же пузырьков с таблетками, сколько бутылок с виски и джином в гостиной. На вешалке для полотенец манжета тонометра, чтобы мерить давление. На белых стенах какие-то заметки – скорей всего, давление на каждый день, вес и прочее. Что-то вроде мании. Я запомнил это, чтобы потом обдумать.
На финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. В столовой на стол красного дерева смотрели еще чьи-то мертвые головы.
– Мы всегда ставим лишний прибор для нежданного гостя. Этим вечером им, видимо, будешь ты.
– Видимо, так. – Мне казалось, что Хемингуэя немного смущает эта экскурсия. – Миссис Хемингуэй сказала «костюм и галстук»? – Это удивляло больше всего, учитывая, в чем он явился в посольство и что на нем было теперь.
– Да. Пытаемся выглядеть цивилизованно за столом. Черт, как поздно уже. Выпить не хочешь, Лукас?
– Нет, спасибо. Пойду разложусь, приму ванну.
– Я тоже, – рассеянно кивнул он. – До ужина я обычно выпиваю три скотча – а ты вино пьешь, ведь так?
– Да.
– Это хорошо. Вечером у нас будут хорошие вина – особый, знаешь ли, случай.
Я не знал, что это за случай такой – может, открытие Хитрой Конторы?
– К ужину у нас будут несколько человек, – ухмыльнулся он, – но те двое, о ком говорила Марти… Ты обалдеешь, Лукас. Попросту обалдеешь.
– Жду с нетерпением. – Я кивнул ему, вышел через заднюю дверь и пошел по дорожке в гостевой дом.
7
– Тебе надо подстричься, дочка, – сказал Хемингуэй. – Чтобы уши были видны. Надеюсь, у тебя красивые ушки.
Бергман стянула волосы назад и наклонила голову набок.
– Красивые ушки. Идеальные. Как у Марии.
– Насколько коротко? – спросила она. – Я прочла то место раз десять, когда пробовалась на роль, но теперь уж не помню.
– Очень коротко.
– Но не настолько, как Вера Зорина, – сухо вставил Купер. – Смахивает на кролика, попавшего в молотилку.
– Тише, – сказала Бергман, осторожно коснувшись его руки. – Не надо говорить такие ужасные вещи. Вера получила роль, а я нет, и глупо обсуждать, насколько мне коротко стричься, – правда, Папа?
Я в первый раз услышал, как Хемингуэя – он сидел во главе стола – назвали Папой.
– Нет, дочка, не глупо, – нахмурился он. – Ты Мария. Всегда была Марией и будешь Марией.
Бергман вздохнула. На ее ресницах блеснули слезы.
Марта Геллхорн на противоположном конце стола откашлялась и сказала:
– Ингрид не всегда была Марией, Эрнест. Ты говорил, что писал Марию с меня.
– Само собой, – бросил он. – Но играть Марию должна была Ингрид. – Он встал. – Сейчас принесу книжку и зачту то место насчет волос.