Она идет по дороге, а со всех сторон — то отсюда, то оттуда — доносятся таинственные шорохи, мелькают причудливые тени; а то вдруг заблестит, замигает огонек. Но Маришка понемногу успокоилась, ей уже совсем не страшно, и она идет дальше как ни в чем не бывало, словно все ей на пути знакомо. Ведь и приснившаяся во сне диковинка кажется человеку вполне естественной, как и то, что он идет по большаку темной ночью к себе домой, в родное село…
А может, Маришка и в самом деле задремала на ходу? Вдруг она услышала позади себя едва уловимый шорох. Словно бы кто-то шел за ней следом. Маришка прислушалась. Да, это были чьи-то шаги, кто-то догонял ее. В эту глухую ночь они были так неожиданны и таинственны, что ей стало не по себе.
Сердце снова забилось от страха, и Маришка прибавила шагу. Но шаги не отдалились, а, казалось, приблизились. Вскоре она явственно услышала, что кто-то ее нагоняет твердым, размеренным шагом. Маришка хотела было оглянуться — и тогда страха бы ее как не бывало, — но не посмела. Не останавливаясь, она уже почти бежала и, задыхаясь, чувствовала, как стучит ее сердце, а шаги раздавались совсем рядом.
Она оцепенела от ужаса и готова была закричать что есть мочи, но тут за ее спиной знакомый голос сказал:
— Не бойся, Маришка! Это я…
Узнав голос Пишты, Маришка и совсем обомлела от страха. И вот они молча пошли рядом.
— Ты не боишься ходить так поздно?
Маришка ничего не ответила, словно не слышала вопроса.
— С хутора, что ли, идешь?
— С хутора, — тихо вымолвила она.
— Я тоже с хутора, у Салаи молотил. Дома-то с молотьбой и без меня управятся. Мы пшеницы совсем немного посеяли. Вот я и подрядился молотить на все лето. Иду домой мать проведать, сказывали, занемогла. Чуть свет вернусь назад. Спать нынче не придется.
Пишта разговаривал с Маришкой так непринужденно, будто они не виделись всего неделю, не больше.
— Ну и муж у тебя, как я погляжу: отпускает жену глухой ночью, — продолжал он. — Слыханное ли дело, одной ходить в такую даль по безлюдной дороге да в этакую темень!
— Уходи, Пишта! Прошу тебя… — произнесла наконец Маришка с мольбой в голосе.
— Боишься со мной идти? Боишься пуще темной ночи?
— Нельзя нам идти вдвоем…
— Боишься, кто увидит? — Голос Пишты зазвучал вызывающе. — Твоему хозяину расскажет? И он тебя, вертихвостку, поколотит?
— Уйди! — Маришка замедлила шаг.
— Стало быть, не хочешь поболтать со своим давним дружком, Маришка?
— Не за себя боюсь…
— Неужто за меня тревожишься? Успокойся! Во второй раз поджечь мой дом извергам не удастся. Голову даю на отсечение. Мне ведь ничего не стоит подпустить им красного петуха, спалить всю деревню. Пусть мои враги зарубят это себе на носу!
— Нам с тобой лучше не видаться. Чего понапрасну растравлять душу?
— А чем я тебя растравляю? Неужто часто попадаюсь тебе на глаза? Вот встретил на дороге, так ведь случайно…
— Пойми, у меня двое детей…
— Ну и что с того? Коли детишки, так словом перекинуться нельзя?
— Детишки, и правда, ни при чем, сама не хочу.
— Думаешь, твой батька со своими подпевалами выжил меня из родной деревни, так, значит, я голь перекатная и со мной даже в разговор вступать зазорно.
— Спокойнее мне было, пока ты домой не воротился.
— А как воротился, ты что ж, покой потеряла?
На этот вопрос ответа не последовало, но Маришкино молчание показалось Пиште красноречивее всяких слов.
— Да и ты теперь вроде бы не бобыль. Говорят, завел зазнобу, — после долгого молчания ответила Маришка.
Вспомнив о Розке, Пишта почувствовал, как к сердцу прихлынула горячая волна. И не из-за Розки прихлынула, нет. У Маришки на уме он и его подружка, и ясно, что это ей не безразлично. Пишта замолчал. Зачем навязываться с разговором, зачем докучать, если она говорить не хочет. Он смотрел на тени, которые, словно обнявшись воедино, скользили впереди на пыльной дороге.