В язвительную интонацию, с какой она произносит «эту Варнаиху», Марта вкладывает и брезгливое отвращение юной чистой девушки, к которому примешивается некоторое любопытство и оценка вполне сложившегося взрослого человека, имеющего свое собственное мнение. Откуда этот взрослый ребенок может иметь такие суждения? Ведь у нас в доме никогда не заходила речь о Лили Варнаи. И вообще о женщинах, которые… И тут вдруг меня осеняет; я, конечно, смутно догадывался и раньше, но только сейчас совершенно отчетливо понял: в общение с окружающим миром она уже вступила помимо меня. В этом посеявшем тревогу открытии было и что-то успокоительное. Случись завтра что-нибудь и со мной, она уже не останется одинокой в этом мире. Но скрывается в этом тоне что-то и удручающее меня. Неужели даже дочь может обойтись без меня, не нуждается в моей помощи?
— А где она? — спрашиваю я, вспомнив о своем обещании, которое дал, чувствуя неловкость за других и как бы назло им.
— Как где? Ждет на улице, — неприязненно шепчет мне Марта.
— Почему вы не пригласили ее в дом? — Я чувствую неуместность вопроса, но перед моим мысленным взором возникает образ одиноко скорбящей женщины, какой я видел возле могилы.
— Она не идет, — И цедит сквозь зубы: — Хорошо хоть на это у нее хватило такта.
Шандор, удивленно вскинув брови, прислушивается к нашему перешептыванию.
— Что за женщина стояла там, у могилы?
Вероятно, он что-то расслышал или кое о чем догадался.
— Это о ком ты? — переспрашиваю я, делая вид, будто не понял вопроса.
— Такая белесая, с пучком. Она стояла в стороне.
Сначала Марта порывается что-то сказать, но не решается и смотрит на меня колюче, выжидающе.
— Одна пештская знакомая, — уклончиво отвечаю я, торопясь опередить Марту. Я даже затрудняюсь сказать, чего мне больше хочется: защитить Лили Варнаи или избавить себя от неприятных объяснений. И торопливо пытаюсь вразумить Марту: — Сейчас едем. Пригласи ее хотя бы во двор…
По виду Шандора нетрудно догадаться, что он не верит моим словам, но молчит, и от этого наше невысказанное взаимное раздражение усугубляется, а напряженная атмосфера, создавшаяся в комнате, еще больше сгущается. А может, Шандор это тоже почувствовал? Потому что он вдруг стал упрашивать Марту:
— Останьтесь, маленькая Марта. — И, заметив ее колебание и вопрошающие взгляды, которые она украдкой бросала на меня, еще настойчивее продолжает: — Утром сходим в детский сад… Ты помнишь, как ходила в детский сад?.. Завтрак… А? Как ты уплетала свой завтрак… — И он натянуто смеется.
Он вспомнил тот же самый эпизод — какое странное совпадение, — что и Геза в нашу последнюю встречу. Неужели только это воспоминание и сохранилось у них в памяти о нас, о том кошмарном годе? Но ведь несколько лет они ни разу не упомянули о нем. Или за этим сейчас что-нибудь скрывается?
— Нам надо ехать, — говорю я Шандору. И выпроваживаю маленькую Марту из комнаты. — Ступай собираться, скоро отправляемся.
— Не пей больше, — просит Марта и послушно выходит.
— Мы лучше потом приедем, в самое ближайшее время, — обещаю я Шандору примирительно.
— Через год? Или теперь уже… — Он не заканчивает начатую фразу, но я понимаю, что он хотел сказать.
— Не сомневайся!
На улице мимо окна, тарахтя и поскрипывая, проезжают по булыжнику подводы.
— Виноград повезли, — говорю я, лишь бы что-то сказать. А может, и не только поэтому. Я чувствую невысказанное, не умещающееся в слова раздражение, которое странным образом, даже вопреки нашей воле все нарастает между нами, о чем бы мы ни заговорили. Я устал. Как хочется отдохнуть хотя бы душой! Мне кажется, что этот хорошо знакомый, милый сердцу деревенский шум, мерное тарахтение возвращающихся домой повозок, неприхотливо, по-домашнему накрытый стол, чтобы справить скромные поминки по усопшему, — все это сблизит, примирит нас, развеет тревоги и волнения и что наконец-то улягутся наши страсти. — Успешно провели сбор винограда?
Глубокая складка вокруг рта Шандора при моем вопросе обозначается еще резче.
— Половина урожая осталась гнить на корню! Это везут с приусадебных участков! Только со своих приусадебных участков! — кивает он головой в сторону улицы. — Вы там, в Пеште, думаете, что крестьянин глуп как баран?!
Раньше он тоже говорил, бывало, нечто подобное, ведь мы немало спорили, даже нередко ссорились. И все же теперь это звучит как хлесткая пощечина: слова вроде бы и те, а сказаны они совсем по-другому. По крайней мере мне так кажется. Душевная боль, теснившая грудь, нервное состояние так и подталкивают задать вопрос, и я не сдерживаюсь.