И вот теперь Шандор все это перечеркивает, отвергает меня. Но я не допущу этого…
— Значит, не веришь… — говорю я сквозь зубы.
— Не верю! — вызывающе отвечает он и смотрит исподлобья, волком. Он никогда еще не смотрел на меня так неприязненно, и мне начинает казаться, что это совершенно чужой, незнакомый мне человек.
— Разве я когда-нибудь бросал тебя в беде?
— Не о том сейчас речь.
— Так чего же ты хочешь?! — Я гляжу на него в упор, как укротитель на разъяренного зверя.
Но он не унимается.
— Ничего, — бурчит он сурово и непримиримо.
Я смотрю на этого угрюмого крестьянина, чья отчужденность обнаружилась столь неожиданно, и у меня возникает страшное ощущение, какое испытывает человек, когда он, ни о чем не подозревая, стоит на крутом берегу реки и вдруг замечает, что земля начинает колебаться и предательски уходить из-под его ног: оказывается, течение давно уже подмыло нависшую кручу…
Вдруг открывается дверь — в комнату шаткой поступью входит Пишта Пейко, сосед. Он держится не совсем уверенно. Когда-то и с ним я пил на брудершафт, но, как ни странно, он говорит мне «ты», только когда трезв. Стоит ему выпить, как он переходит на «вы» и называет меня «господин маэстро».
— Добрый вечер, дорогой господин маэстро, — почтительно здоровается он, немного заикаясь. — Я не помешаю вам… Мне только пару слов сказать куманьку… — И, повернувшись к Шандору, говорит: — А все-таки забрали!
Бутыль в руке Шандора, наливающего вино Пиште, дрожит.
— Забрали?
— Да, ни дна им ни покрышки! Но я этого так не оставлю! — И он фыркает, отдувается, как загнанная лошадь. Потом, залпом осушив стакан, обращается ко мне: — Как по-вашему, уважаемый господин маэстро, я солдат?
— Насколько мне известно, нет, — отвечаю я удивленно, недоумевая, что кроется за его вопросом.
— А коли так, то разве можно мне давать отставку? — И он смотрит на меня мутными, в красных прожилках глазами.
— Здесь все можно. Такова тут демократия! — злобствует Шандор.
— Но я этого так не оставлю. Я сверну шею этому борову!
— А что я тебе говорил? Разве не предупреждал, что так и будет?
Постепенно из их отрывочных, полных гнева и злобы слов я понимаю, о чем, собственно, идет речь. Пишта Пейко до сего времени работал возчиком в кооперативе. И вот теперь председатель по какой-то неясной мне пока причине отстранил его от работы, дал ему, так сказать, полную «отставку», отобрав телегу и лошадей. Теперь Пиште придется топать на работу в полеводческую бригаду на своих двоих, если, конечно, он смирится с этим. Но он не пойдет ни за что, если даже сам господь бог ему повелит, а не то что какой-то там Ферко Тот! И что он о себе мнит, этот городской прощелыга? Он Пиште не указ. Захмелевший Пишта кричит, неистово топает ногами.
— Господин председатель думает, что он подсидел меня! Ему и невдомек, что свинью-то он сам себе подложил! Такого возчика, как я, ему ни в жисть не найти! А таких добрых коней во всем кооперативе нет! Это моя забота сделала их такими!
— А теперь председатель передаст их Мишке Шерешу…
— Я им брюхо распорю вилами, кишки выпущу. И председателю, и Мишке Шерешу! Вы же меня знаете, господин маэстро. — Пишта снова оборачивается ко мне, но теперь уже чуть не плачет. — Я всегда холил, любил лошадей… Разве позволительно этак поступать со мной?
— А что я говорил? — негодующе твердит Шандор.
— Я все равно пойду и пригоню лошадей. Даже если их стережет целое полчище милиционеров!
— Да где тебе! Только языком мелешь.
— Это я-то? — яростно хрипит Пишта, потрясая поднятыми кулаками. — Я такое натворю, чего еще свет не видывал!..