Размышляя таким образом, я, стыдясь своей беспомощности, продолжал сидеть на матраце.
Мимо нас по коридору, чуть не наступая нам на ноги, проходили люди — гражданские, военные, — и все куда-то спешили. Но мне казалось, что стоят им исчезнуть из поля моего зрения, как они сразу же остановятся и, отирая пот со лба, начнут бормотать себе под нос: слава богу, пронесло. А вся их деловитость и поспешность — лишь рисовка передо мной. Словно они артисты, которые участвуют в фарсе. Все же их поступки и действия совершаются по указанию невидимого режиссера. А слова-то, а фразы-то каковы! И произносят они их речитативом! «Переливаем из пустого в порожнее, вместо того чтобы действовать! А тем временем все идет прахом!..»
Эти слова выкрикивал, потрясая кулаками, невысокий толстячок с лысиной. «Где же оценка событий… сущности происходящего… Без этого нельзя решить, как надо действовать…» — доказывает молодой человек с аскетическим лицом и горящими глазами. Он то и дело поднимает вверх свои костлявые пальцы, словно берет из воздуха доказательства. Этими жестами он напоминал иллюзиониста, который, поднимая руку, извлекает из пространства горящие сигареты. «Зачем понадобилось менять оценку, данную событиям вначале? Контрреволюционный мятеж… Оценка была совершенно правильной…» — «Речь Герё… обращение к советским войскам с просьбой оказания помощи… Неразумное шарахание из одной крайности в другую… Нужно пересмотреть…» Лиц становится все больше и больше. Одно сменяется другим, они сливаются. Но слова и фразы остаются прежними. На вновь появившихся лицах губы двигаются иначе, а слова они произносят те же самые. «Сначала подавить, а уж потом можно рассуждать и давать оценку… Ленин… Кронштадтский мятеж…» — «Аналогия ошибочна!.. Тут целый народ…» — «Ложь! Мы попытались вооружить рабочих!..» Понимают ли эти люди суть происходящего или просто твердят заученную роль? Сформулированную кем-то другим истину? Втискивают жизнь в узкие рамки тезиса… как обычно говорил Андраш…
«С Андрашем я уже, собственно, покончил. Ведь это он, многоликий, бегает здесь. Теперь можно уходить…»
Где-то за поворотом открылась дверь в коридор; из невидимой мне комнаты вместе со скрипом открываемой двери вырвался ожесточенный треск пишущей машинки, похожий на автоматную очередь. Сквозь треск до меня донеслись обрывки фразы: «…с этой целью продлено до восьми часов вечера. Тот, кто к этому сроку сдаст оружие… не будет наказан…» Дверь закрылась. Я готов был поручиться, что слышал голос Андраша.
— И это вздор, — пробормотал я, почувствовав, как от нахлынувших чувств у меня перед глазами все пошло кругом. — У церкви святой Терезии я видел… — начал было я, но не договорил: Андраш все равно не услышит, ведь дверь уже закрыли.
Я решил уйти отсюда. И уже собрался было встать, но Селеш снова удержал меня. Его пальцы, словно кольцо наручников, цепко обвились у моего запястья. Я не мог даже шевельнуть рукой. Кто бы мог подумать, что этот худощавый человек обладает такой силой!
— Тебя, оказывается, не обделили силой.
— А как же, дружище! Скульпторы все силачи. — Селеш сказал эти слова несколько задорно, по-петушиному, и тем не менее он производил в этот момент приятное впечатление, напоминая малыша хвастунишку. Я ничуть не удивился, если бы он тут же сбросил пиджак и показал мне свои бицепсы: дескать, на, потрогай, какие они у меня крепкие. — А впрочем, у меня уже не та сила. Давно не мял глины. Но вот теперь… — Он не договорил и рубанул кулаком воздух, ожидая, очевидно, моего вопроса. Я молчал. — Знаешь, — продолжал он, — что я хотел бы слепить в первую очередь?
— Что?
— Фигуру Бачо, — сказал он, наклоняясь ко мне и переходя на шепот, словно делясь сокровенной мыслью. — Изобразить его в той позе, в какой он стоял рядом с гробами в голубых отблесках пламени факелов…
— Ну и дурак!
Наверно, это вырвалось у меня под влиянием возбуждения, которое я все время испытывал, ведь я почти не слушал собеседника. Слова явились лишь ответом на мои душевные муки. Но Селеш сразу же усомнился в правильности своего намерения. Глаза его растерянно моргали за стеклами очков.
— Так ты думаешь? — спросил он и, помедлив немного, добавил: — Впрочем, слезы, скатывающиеся по бороде, не тема для ваятеля. А знаешь ли ты, что изобразить бороду скульптору труднее всего?
— Глупости! А Моисей?.. Микеланджело…