— К чему это все? Это же ребячество. Или ты решил мне мстить? — После короткого раздумья она добавила: — Да и месть-то твоя мальчишеская, недостойная тебя. — И поскольку Геза молчал, обратилась ко мне: — Ведь так? Или вы этого не находите?
В комнате наступила тишина, все ощутили какую-то неловкость. Слышалось только раздражающее бормотание умалишенного. Где-то поблизости, возможно на Московской площади, застрекотали автоматы. Кальманка заскулил, как пес, стал беспокойно визжать. Вдруг мне пришло в голову, что, возможно, Пиноккио уже там…
— Да, — ответил я. — Нахожу, что так: — Геза, бледный, с сузившимися зрачками, посмотрел на меня, как человек, который не верит собственным ушам. Он продолжал стоять молча и силился презрительно усмехнуться. Но эта деланная усмешка не могла скрыть какую-то унылую тоску, как талый весенний снег — промерзлую землю. В другое время у меня, быть может, шевельнулась бы жалость к нему. Теперь же ее не было и в помине. — Поезжай, Кальманка, в Вену, — подстрекнул я идиота.
Шари взяла его за руку.
— Идем, Кальманка! Ну пошли же. Тебя ждет дядя Лаци. Мы купим тебе красивый костюм. И все, что захочешь. — Шари уговаривала его, словно младенца. Идиот, хныча, поглядывал на Гезу, но все-таки дал довести себя до двери, хоть упирался, но шел.
— Много мертвецов, Кальманка. Много, много мертвецов, — сказал Геза и хрипло, фальшиво запел: «Пойдем хоронить тело…»
Он выглядел смешным и вместе с тем страшным.
Меня так и подмывало одернуть его: «Перестань паясничать! Вышвырни вон эту красивую дрянь вместе с ее орангутангом». Пожалуй; я и в самом деле прикрикнул бы на него, но снова, уже совсем близко, послышался сухой треск выстрелов. Плотно сжав губы, я промолчал.
Мы с Гезой никогда не говорили о Шари, об их отношениях. Даже тогда, когда невыносимость их неудачно складывавшейся совместной жизни стала очевидной. (Я, разумеется, считал их связь и даже возможное супружество злосчастьем, не сулящим Гезе ничего хорошего.) Геза отмалчивался, избегал говорить на эту тему, и я щадил его, не лез ему в душу. Хотя однажды он все же заговорил об этом. В то время они еще жили вместе (а может, просто под одной крышей?), но Шари уже сошлась с Кароем Болгаром. Их связь получила довольно широкую огласку, хотя о ней и не очень-то распространялись, потому что Болгар в ту пору занимал сравнительно высокий пост в партии и считался человеком влиятельным.
В тот раз мы тоже встретились в кафе «Кармен». Я намного опоздал, так как задержался на непомерно затянувшемся совещании режиссеров. Эти совещания, проводимые Дюси Чонтошем, надолго останутся в моей памяти. Совещания подробно протоколировались. Ни одной реплики не могло остаться без досконального разбора и «уточнения». И когда мы уже во всем соглашались с ним, он все равно продолжал спорить и доказывать, уже самому себе. Порой мы, вконец выдохшись, прыскали со смеху. В ту пору самой злободневной темой дискуссий считалась борьба против схематизма. Дюси неутомимо выявлял идейные корни схематизма. Художественных фильмов студия не выпускала. Дюси придерживался той точки зрения, что предварительно нужно принципиально разобраться во всем. Совещание закончилось тем, что старик Боронкаи, прикорнувший в углу, вдруг очнулся и страдальческим голосом воскликнул:
— За что так мучают людей?
Разразился оглушительный хохот; продолжать совещание стало совершенно невозможно. Чонтош, единственный из всех собравшихся сохранивший степенность и серьезность, укоризненно обвел нас строгим взглядом.
— В самое ближайшее время продолжим с того, на чем остановились. Прошу отнестись к обсуждению с большей ответственностью. На повестке дня стоят принципиальные вопросы первостепенной важности.
К моему приходу в кафе Геза успел уже хватить коньяку. Внешне было незаметно, что он изрядно выпил, но вид у него был крайне удрученный.
Мы говорили о всяких пустяках. (В то время по обоюдному согласию мы не касались в разговорах ни политики, ни проблем искусства.) Вдруг ни с того ни с сего он спросил меня:
— Ты какую веру исповедовал?
— Католическую, — ответил я, оторопев.
— Ты знаком с учением о предестинации?
— Да как тебе сказать… — замялся я. — Более или менее.
— Знаешь ли ты, что это самое изуверское вероучение? Предначертание судьбы. Твоя судьба предопределена заранее. Но быть фаталистом тебе тоже не дано. Ибо наряду с тем предписано бороться со злым роком. Вот ведь чертовщина! Не правда ли?.. В школе я поспорил с нашим учителем закона божьего. Он назвал меня атеистом. — Геза горько усмехнулся. — А в то время я даже не знал значения этого слова!