— Няня! Нянечка! — громко закричал Ласло, едва ступив на веранду. Он прошел в кабинет и сел за письменный стол. Достал чернила, бумагу и перо.
Маленькими шажками, опасливо вошла сухонькая, с птичьей головкой и морщинистым лицом старушка. Она остановилась перед Дежери, продолжая вытирать руки о передник — видно, только что оставила какую-то работу. Она молча стояла, втянув в плечи свою птичью головку, и, так как ее не замечали, начала тихонько покашливать, прикрывая рот худой рукой.
— Ты что, няня?
— Так ведь изволили звать меня.
— Да-да. Знаешь что… — бойко начал Дежери, но тут же запнулся, будто слова застряли у него в горле. Взглянув на смиренную женщину, Дежери отвернулся, избегая встретиться с устремленным на него покорным, выражавшим собачью преданность взглядом. Но вдруг, как бы на что-то решившись, с напускной суровостью произнес: — Я вот что хотел сказать: завтра вы переселитесь на хутор. Я велю освободить там для вас удобное жилье. Бывший дом управляющего Шебеши, надеюсь, подойдет?
Старушка молчала в горестном недоумении.
Выпалил он все это единым духом, ни разу не подняв глаз, и, не желая далее выносить тягостную тишину, скороговоркой продолжал:
— Может, вы предпочитаете переехать в село? Так поезжайте завтра и подыщите себе подходящий домик. Как только сговоритесь в цене, я тут же дам вам денег. А впрочем, не надо спешить. Ладно? Пришли ко мне Шари, няня.
Он даже не взглянул на нее и поэтому не видел, как судорога исказила ее морщинистое лицо. В ее подслеповатых глазах застыл немой ужас.
Поглощенный письмом, Дежери не видел и не слышал, как, растерянно потоптавшись на месте в бесцельном выжидании, старуха беспомощно зашаркала, направляясь к двери. Дежери нервно макал перо в чернила, сажал кляксы. Когда он наконец поднял голову, на месте, где стояла старуха, была ее дочь. На какое-то мгновение перед его мысленным взором промелькнули смутные, почти стершиеся в памяти картины раннего детства: над его детской кроваткой склоняется милое его сердцу лицо. Будто чародей мгновенно преобразил только что стоявшую здесь дряхлую старуху в цветущую красавицу: те же знакомые с детства черты, те же преданно и ласково глядевшие на него глаза, только одежда иная, не похожая на ту, давнишнюю, а барская, современного покроя. Он не мог оторвать взгляда от стройной девушки, любуясь ею. Всегда пунцовые губы Шари были сейчас бескровны. У Ласло вдруг защемило сердце.
— Сними это платье, Шари! — хрипло проговорил он после некоторого раздумья. — Попроси у дворовых девок одежонку попроще, а потом отнесешь это письмо на усадьбу Вардаи…
В карих глазах девушки вспыхнул, но тотчас погас желтоватый огонек. И снова, как прежде, в них не отражалось ничего, кроме привязанности, граничащей с собачьей преданностью. Только бледные губы ее еще плотнее сжались, стали тонкими. Кто знает отчего: от непролитых слез, от затаенного отчаяния или от подавленного возмущения?
Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг на друга в упор, затем, не проронив ни слова, Шари круто повернулась и направилась к двери. Ласло смотрел ей вслед. Мелькавшие под мерно колышущимися оборками юбки тонкие щиколотки стройных ног, крутые бедра приковывали его восхищенный взор.
Взяв чистый лист бумаги вместо испачканного кляксами, Дежери принялся было писать, но так и не смог вывести ни единого слова: стоило ему пером коснуться бумаги, как рука словно деревенела, ему хотелось написать письмо четко, красиво, а перед его мысленным взором неотвязно вставал только что виденный и до боли близкий образ. Или, может, это был другой образ, образ той женщины, которая тридцать лет назад склонялась над его колыбелью? Дежери охватило раздражение. Он несколько раз провел ладонью по бумаге, словно желая что-то стереть. Почему обе эти женщины молчат, почему не вымолвили ни единого словечка? Хотя бы упрекнули его, хотя бы возразили!.. Это покорное отчаяние во взоре просто невыносимо! Что за сила таится в нем?
Дежери встал из-за стола и принялся расхаживать по кабинету. Потом подошел к двери и с силой рванул ее к себе.
— Няня! Няня!
Старуха тут же вошла. Она была исполнена такой же покорности, только казалась еще более согбенной и высохшей.
— Уж не считаешь ли ты меня неблагодарным, няня? Сколько земли ты хочешь в надел? Десять хольдов? Двадцать? Может, тебе лучше деньгами дать? Ну, что ты уставилась на меня?
«Эх, теперь уж и впрямь придется отослать их даже из усадьбы: этот укоризненный взгляд невыносим», — сокрушенно подумал он.