— Ну скажи, чего ты хочешь?
— Мне что, мне ничего, как господину Ласло будет угодно…
«На что надеялась старуха? Остаться здесь до конца своей жизни?» — снова подумал он в сердцах.
— Ступай! Ступай, говорю я тебе, — уже с раздражением повторил он.
Вошла Шари, а он все еще не написал первой фразы. Дежери не был суеверным, но теперь ему неожиданно пришли на ум таинственные истории, слышанные когда-то от крестьян: о порче колдовством, опаивании приворотным зельем. Девушка стояла перед ним в платье служанки. Она даже разулась. Ее холеные белые ступни, привыкшие к тонким чулкам и удобной обуви, утопали в мягком бордовом ковре. Разве он велел ей снять обувь? И что это на ней? Ни дать ни взять чучело! Неужели не нашлось другого платья, ей впору? Ее стройные ноги белели из-под короткой юбки, упругие груди с трудом умещались в узком лифе, рукава не доходили даже до локтей. Но зачем она разулась? Он не отрываясь с нарастающим раздражением смотрел на ее маленькие ступни. Неужто в этаком неприглядном виде она собиралась идти по проселку? Ее ноги будут утопать в дорожной пыли, как сейчас в этом мягком ковре… Это она все назло ему! Бессовестная, даже разуться не постеснялась!
— Сними этот шутовской наряд!
Девушка взглянула на него затуманенными от слез глазами и дрожащей рукой прикоснулась к пуговице лифа.
— Снимай!
Его охватила неистовая ярость, и, подскочив к девушке, он одним рывком сорвал с нее одежду. Ослепительная до резкости белизна обнаженного тела, словно яркий луч света, ударила ему в глаза. Вся затрепетав, почти теряя сознание, Шари упала в его раскрытые объятия.
12
С гумен быстро исчезали копны сена. Понемногу в хлевы стали перекочевывать и ометы соломы. Новой соломы почти не было: бурьян заглушил посевы пшеницы и ячменя, и после жатвы вместе с сорняками осталась стерня высотой с пядь. Пригнанный в деревню из голых степей скот пустили на жнивье, и изголодавшиеся от бескормицы животные мигом съели все дочиста, а вскоре пришлось скормить им и прелые скирды соломы. К концу августа гумна заметно оголились, и приближающаяся осень грозила поистине невиданной бескормицей.
Крайне острую нужду терпела деревенская беднота, особенно батраки. Скот был у каждого крестьянина, по нескольку голов — волы, коровы и другая живность, — потому что без этого вообще нельзя прожить в деревне, а вот запасы сена да соломы совсем иссякли. В иные годы крестьянам удавалось подрабатывать издольной косьбой, потому обычно хватало на зиму и сена для скота, и соломы для печей. А когда не хватало, можно было и позаимствовать у кого-либо несколько снопов соломы, чтобы осенью хотя бы прохудившуюся крышу залатать.
Скудные запасы сена и соломы вскоре и вовсе иссякли. Иного выхода, кроме как избавиться от оставшихся без корма животных, не было: заколоть и либо самим съесть, либо продать. А это значило пустить на ветер все скромное достояние, нажитое трудом целой жизни. Ведь скот упал в цене, да и покупателей очень трудно было найти. Кое-кто начал уже разбирать соломенные крыши конюшен, хлевов, сараев и амбаров. Все отдавали на корм скоту. У батраков быстро пустели чуланы и кладовки.
«Как зиму прожить?» — спрашивали люди.
Напрасно обращались они к зажиточным односельчанам с просьбой выручить: тем было не до них, своих забот хватало. И вот бедняки один за другим стали уходить на строительство дамбы. На первых порах робко — всего два-три человека, да и то тайком, опасливо озираясь, как поджавший хвост пес, провинившийся перед хозяином и ожидающий пинка. Но вот прошел слух, будто государство окажет помощь беднякам, оставшимся из-за неурожая без хлеба, однако только тем, кто наймется на строительство дамбы. Тем, кто добровольно изъявит желание работать на ней, кроме денежной оплаты, обещали выдать еще и зерна. Трудно сказать, откуда пошел этот слух, но, как говорится, слухом земля полнится. И действие его не замедлило сказаться: на следующее утро, чуть свет, можно было увидеть, как к берегам Тисы потянулась вереница крестьян. Несколько месяцев назад эти горемыки считали тех, кто строил дамбу, заклятыми врагами, которые погубят их земли и навлекут на своих ближних неисчислимые бедствия. Они были полны решимости перебить их, а теперь вот сами тайком пробирались на дамбу, чтобы спасти себя от гибели.
Нашлись на селе и такие, кто осуждал уходивших на стройку крестьян, которые, по их разумению, изменили извечному жизненному укладу. Особенно негодовали те, кто вполне мог прожить и без этого. Кое-где возникали ссоры, а иногда и драки, но ничто уже не могло помешать тому, что началось и приобретало все больший размах. В недрах старого жизненного уклада произошел сдвиг, и даже не теперь, а много лет назад. И кто знает, может, нынешний страшный год совсем не случаен, а вполне закономерен. Он с особенной ясностью показал нежизнеспособность существующего уклада и натолкнул на мысль о необходимости его преобразования. Казалось, прав был старик Балог, усмотревший в этом повальном разорении предзнаменование новых грозных событий.