Пишта был слегка растерян, но с деланным безразличием спросил:
— С Маришкой давно не встречалась?
— Ой, очень давно. Почитай с неделю, если не больше. У нее дел по горло, сам знаешь, к свадьбе готовится.
В голосе девушки ему послышалась неприязнь к подруге и язвительная насмешка над ним, Пиштой.
— Послушай, Розка, — теперь он уже говорил горячо и, пожалуй, даже чуть зло, — мне надо увидеться с Маришкой…
— Нынче уже гостей на свадьбу зазывали…
— Мне нужно поговорить с ней. Еще раз, последний…
В его словах было столько горячей надежды и горечи, звучала такая безысходная тоска, что Розка и думать забыла о насмешках и от неприязни ее не осталось и следа. Хотя вечер не был особенно холодным, однако по телу Розки пробежали мурашки, и девушка плотнее закуталась в шерстяной платок, наброшенный на плечи.
— Смотри, Пишта, тебе лучше знать… — прошептала она.
— Передай, Розка, Маришке, очень тебя прошу, завтра вечером я буду ждать ее на нашем прежнем месте… на гумне…
— Что ж… передам… Коли тебе приспичило…
— Прошу тебя, Розка, скажи ей…
Постояв еще некоторое время молча, будто вспоминая, о чем он еще не успел переговорить с Розкой, Пишта попрощался и уже на ходу бросил:
— Я, Розка, в долгу не останусь!
Он брел домой, шатаясь. В глазах у него рябило, в ушах гудело. Несколько только что произнесенных фраз изнурили его, пожалуй, больше, чем работа на дамбе. Он шел, все убыстряя шаг, и вскоре почти побежал, словно хотел сократить время и расстояние, отделявшие его от завтрашнего вечера. Завтра, завтра вечером… Он точно не знал, что ждет его завтра вечером, не знал, что скажет Маришке при свидании, но всем своим существом чувствовал: в душе его что-то созревает и это что-то он должен завтра излить. Он был уверен — еще не поздно, еще все поправимо…
Где-то в поднебесье пролетела стая диких гусей, их унылое прощальное гоготанье замерло в тишине осеннего вечера.
На другой день Пишта работал на дамбе с таким усердием, как никогда. Отец, глядя на Пиштины старания, не удержался и сказал:
— Смотри, еще, чего доброго, надорвешься, дурень! Чего столько наваливаешь на тачку? Неужто поменьше нельзя?
Нет, Пиште все казалось мало! Он готов был навалить на тачку всю насыпь, лишь бы поскорее кончился день и наступил вечер. Пишта мысленно упрекал себя, почему раньше ему не шло в голову еще раз встретиться с Маришкой. Конечно же, надо было все выложить ей начистоту, поговорить с ней по душам!
Вечером с учащенно бьющимся, готовым выскочить из груди сердцем, будто вор, крался Пишта вдоль садовой изгороди к гумну. Он страстно желал встречи с Маришкой и в глубине души боялся предстоящего свидания. Ведь от него зависела вся его жизнь. Пойдут ли они одной дорогой или каждый пойдет своей?
Гумно теперь было не узнать. Копны соломы в темноте едва различались. Да и поуменьшились они заметно. Пишта приметил два приземистых омета. Но не только из-за этого все теперь казалось ему здесь неприветливым. Ведь и сам он теперь был не тот, и все окружающее воспринимал по-иному: и отдаленные звуки были неприятны для слуха, и звезды мерцали холодно и недружелюбно, и слишком резко трещали жучки, точившие солому. И все-таки никогда еще за время их знакомства он не был так твердо уверен, что Маришка не обманет, что желанное свидание непременно состоится. И Маришка в самом деле скоро появилась. Она ни разу не остановилась в нерешительности, как бывало прежде, не озиралась по сторонам, а прямо подбежала к Пиште, словно тревожно стучавшее сердце подсказало ей то место, где он прятался в кромешной осенней темноте. И руки их теперь не были, как прежде, застенчивыми: не робея, отыскали друг друга. И губы влюбленных слились в поцелуе.
— Пишта… Я только хотела взглянуть на тебя… Страшно подумать, что будет, если узнают! Уходи, уходи, Пишта!
— Нет, я должен поговорить с тобой, Маришка!
— Нет, Пишта! Нельзя, милый! Сейчас это невозможно, уходи.
— Не уйду, Маришка. Не могу уйти! Нам надо поговорить.
— Отец, не дай бог, заметит, что я вышла из дому. И так уж, наверно, заметил. Все следит за мной, как сыч. Нельзя мне дольше здесь оставаться. Прошу тебя, уходи! Я боюсь за тебя. Если хоть немножко меня любишь, уходи!
— Маришка, голубка моя, я люблю тебя, очень люблю. Не могу я смириться, что выходишь за другого…
Девушка припала к его груди. Она дрожала, как осиновый лист на осеннем ветру. И нельзя было понять, то ли от страха трепетала она, то ли от любовного томления. Маришка судорожно всхлипнула. Пишта хотел было еще что-то сказать, но ее дрожащие горячие губы внезапно и страстно прильнули к его губам. Этот поцелуй не был похож на прежние. Это уже был не порыв невинной души, а зов плоти, страсть, захлестнувшая на мгновение их обоих. У Пишты закружилась голова, руки, обнимавшие девушку, сжались сильнее. Он потянул девушку к стогу соломы, она сопротивлялась, хоть и отзывалась на страстный призыв, то отталкивая парня от себя, то прижимаясь к нему с такой силой, словно хотела слиться с ним в одно целое. Они уже не ласкали друг друга, а яростно боролись, задыхаясь в пылу этой борьбы, отнюдь не такой уж беззвучной и тихой. Где тут было думать о предосторожностях!