Вот тут и надо, мне кажется, что-то такое поведать возможному читателю, а может быть, лишь намекнуть – на некое событие, преобразившее автора заявляемой книги; пусть знает, с кем дело имеет, но в самых общих чертах!
Притом проявить осторожность.
О психике читателя нельзя забывать. Мы всегда в ответе за тех, кто нас читает.
Не хватало еще, подумали чтобы, будто я вообразил себя Достоевским.
Вы знаете, кто я и что я.
Не Достоевский. Не Наполеон. Не Раскольников. Не Свидригайлов.
Было бы так просто, не получилось бы у меня писать заявку на новую книгу.
Кто я и что я – между нами, между мною и Вами и Вашими коллегами, дорогая Евгения Львовна. Ну так что скажете? Идет?
А главу эту можно было бы так назвать:
НЕКОТОРЫЕ
ПОЯСНЕНИЯ,
НЕОБХОДИМЫЕ
ДЛЯ ПОНИМАНИЯ
ВСЕХ МОИХ
МЫСЛЕЙ
[4]
Хорошо. Я усвоил, не спорю. Нельзя ни о Случае, ни о “проблеме”. Заметьте, любое собеседование с Вами идет мне на пользу. Прошу прощения, предлагаю забыть. Очень уж мне нравится формула миролюбия, выведенная Ф.М., ну разве не блеск? – “Может быть, я был отчасти виноват, может быть, был – отчасти и прав. Всего вернее, что и то и другое было. Теперь же скорее готов обвинить себя в капризе и заносчивости.
Я забыл подробности этого дела. Могу ли я надеяться, что и Вы, многоуважаемый Мих<аил> Ник<ифорович>, не захотите их теперь припоминать?”
Вот и я забыл подробности предыдущей главы. Могу ли я надеяться, что и Вы, многоуважаемая Евгения Львовна, не захотите теперь припоминать мою непредвиденную инициативность?
Итак, продолжим. Речь у нас шла о “заявке” Ф.М., но я отвлекся на рассказ о себе. Так вот, письмо Михаилу Никифоровичу Каткову от 16 (28) сентября 1865-го – в Москву из Висбадена (кстати, только что приведенная выписка – это оттуда) известно нам исключительно по случайно сохранившемуся черновику, но и этого для наших нужд более чем достаточно.
Мне-то хорошо, я беззаботный, набело Вам тут пишу, а Достоевский, на что спонтанен был в своих обращениях, это письмо Каткову… хочу глагол подобрать… антиципировал черновой репетицией в заветной тетради – он каждое слово продумал. Там и сохранился этот черновик с подготовительными материалами к осуществляемой прозе. Важное письмо, спору нет. Литературоведы его часто цитируют.
Письмо немаленькое, львиная доля посвящена изложению идеи повести (еще не романа).
В нашем случае, полагаю, цитировать необязательно.
Ну, я не знаю, вроде бы тут и так все ясно.
Пунктиром:
Молодой человек, исключенный из студентов… в крайней бедности… по шаткости понятий… убить старуху… глупа, глуха, больна, жадна… “никуда не годна…” “для чего живет?..” вопросы… сделать счастливою мать… избавить сестру… быть честным… в исполнении “гуманного долга”…
Положим, в явном виде мотив право имею еще не задан, но постановка вопросов уже та, студент-то мыслитель.
Перейду сразу к невозможности героя.
Это и раньше замечалось другими.
Вот, скажем, Юрий Корякин в конце перестройки (он был ее “прорабом”) даже так поставил вопрос: “Мог ли убить Раскольников?” Пожалуй, не мог. Ибо далеко не типично сочетать в одном лице физиономии идеолога и исполнителя. Идеолог лишь обосновывает, топором не замахивается, с него взятки гладки, а исполнитель лишь исполняет, что обосновала теория, следует правилу (выполняет приказ), “грязную работу” кому-то надобно выполнять… То есть ответственность обоих, по взаимной их логике, как бы минимальна, потому и осуществляются с легкостью преступления, отвечающие такой парадигме.
Согласен. Но можно проще на это смотреть. Или ты то, или другое. Или грабитель, или идейный.
Деньги нужны? Пошел, зарубил, ограбил. Можно и “вошью” оправдать содеянное, но это так, ситуативная отговорка, на теорию совсем не тянет.
Или бомбу бери и кидай. Но тогда не придет в голову еще и ограбить.
Экспроприации начала двадцатого века – другая песня; это уже боевые действия.
Видите, как я рассуждаю здраво, даже не прибегая к случаю моего Случая (стоп, молчу!).
А вы посмотрите, Евгения Львовна, на все те криминальные случаи, о которых знал Достоевский.
Именно что криминальные! Убийства ради денег. И только. И никаких теорий, никаких идей!