Но тут дедушка откашлялся и стал набирать силу.
Из-под талэса понеслись трубные звуки, и, наконец, их голоса сравнялись, их фразы переплетались, и уже не ясно было, кто что читал — дедушка под талэсом богу пятую главу или папа Якову Михайловичу — библию.
Папа не мог допустить такого. Он собрал все свои силы и на некоторое время вновь захватил лидерство:
— «На всех этапах социалистического строительства», — гремел папин голос.
— «Барахату адонай», — доносилось из восточного угла.
— «Под непосредственным руководством…», — кричал папа, и вдруг его голос сел… Видимо, сказались многочисленные выступления в области, когда он подымал сельское хозяйство и литературу. — «Наш мудрый вождь и учитель», — хрипел папа.
— Что с вами, Абрам Исаакович? — поинтересовался дедушка из восточного угла. — Вам помочь?
— «Наше неустанное движение вперед…», — продолжал хрипеть папа, — «…под знаменем всепобеждающего…»
И тут дедушка доказал, что он является благородным человеком. Он отложил сидер, снял талэс и спрятал все это в шкаф, хотя мог еще читать и читать своим голосом, закаленным за долгие годы пения в синагогальном хоре.
Папа же, несмотря на это, почти шепотом все же дочитал главу до конца и только после этого пошел спать…
Назавтра, не успел папа придти на работу, как его тут же вызвали к Первому секретарю. Первый был явно встревожен. Он кругами ходил вокруг стола, на котором лежало папино личное дело, время от времени открывал и закрывал его и задумчиво покачивал головой. Создавалось впечатление, что он его учил наизусть…
— Абрам, — сказал Первый, когда папа вошел, — кто была твоя бабушка?
— Еврейка, — ответил папа, видимо растерявшись.
— Ты меня не понял, Абрам, — пояснил Первый. — Я спрашиваю, чем она занималась до семнадцатого года?..
Папа обрадовался.
— Она умерла, — радостно сказал он, — еще в прошлом веке…
Но Первый был начеку.
— А чем она занималась в прошлом веке?..
Папа не знал.
— Я не в курсе, — ответил он…
— Это не ответ члена партии… с двадцать пятого года, — сказал он, заглядывая в папку, — может быть, все оттуда и пошло…
— Что пошло? — растерялся папа. — Что вы имеете в виду?
— А дедушка? — перебил Первый.
— Еврей, — опять ответил папа. Он настолько растерялся, что говорил невпопад.
Первый внимательно посмотрел на папу.
— В тебе явно живы националистические предрассудки, — сказал он, — я спрашиваю, чем занимался дедушка?
Это был коварный вопрос. Папа знал, кем был дедушка, но старался забыть… Дедушка был богач. У него была коза. Тощая, вялая, но живая… Она блеяла на все местечко, так что каждый еврей знал, что у Шлойме есть коза — тощая, вялая, но живая… Долгие годы семья богатого папиного дедушки решала почти гамлетовский вопрос — быть козе или не быть, зарезать ее или нет. Дело в том, что хотя семья была богатой, есть в ней было нечего. Они никогда бы и не решили этот вопрос, если б однажды его не решила сама коза — она издохла… Дедушка не смог пережить этого.
И вот сейчас Первый вспомнил о нем…
— Ну, что молчишь, Абрам, — спросил он — коза была? А?! Была коза?!
Папа покраснел. Он не мог понять, откуда Первому известно про эту несчастную козу…
— Т-так ведь тощая, — извиняясь, произнес папа, — и в-вялая…
— Но живая! — подчеркнул Первый. — Ведь живая?!
Папе нечем было крыть, и он стоял, понуро опустив голову. Он ждал вопроса о родителях. С ними было все в порядке, и он мог как следует ответить, приведя многочисленные факты их революционной деятельности, но Первый, видимо, зная обо всем этом, вопроса не задал. Папе стало обидно, и он ринулся в наступление сам.
— Мой отец, — начал папа, — был…
— Знаем, — оборвал Первый, — об этом знаем…
— А мать, — не унимался папа.
— Прекрати, Абрам, — оборвал Первый, — ты не имеешь с ними ничего общего. Ты весь в деда! С козой! И в этом-то все и дело!
Папин мозг заработал лихорадочно, как, наверное, работает у утопающего перед последним погружением в воду. Первый явно на что-то намекал, а папа не мог понять, на что. Он всегда был чист перед партией и всюду, где только мог, проводил ее курс. Если Первый призывал сеять рожь, то у него и мысли не было призывать сеять пшеницу или, скажем ячмень, хотя и встречались люди, не понимающие этого начинания. Если Первый считал, что необходимо закрыть синагогу, он лично вешал замок на ее ворота, хотя и здесь были люди, не понявшие этого. Он уже много лет не ел фаршированной рыбы, не говорил по-еврейски и даже старался не думать на нем… Чем же мог быть недоволен Первый? И тут вдруг в папиной голове всплыла маца. Она выплыла из шкафа и назойливо плавала прямо перед глазами. Черт бы ее подрал!