Николаю пришлось давать показания. Участковый допрашивал формально, больше озирался по сторонам, наверное, первый раз видел живого художника. Хозяин побаивался, что Люба выглянет из-за шкафа, и он собьется, навлечет на себя подозрения. Чем больше боялся, тем честнее глядел в глаза допрашивающему, и пугался окончательно: подумают на него, как есть, подумают. Именно потому, что не при чем. Люба не показывалась. Участковый разговорился, охотно поведал Николаю, что вот, развелось бомжей, ну, а как без них. Они же первые помощники, если какой непорядок на участке, если кто чего нарушает — тотчас доложат, уважают милицию. Эти хорошие были, смирные. Напились, как водится. Лампы позажигали керосиновые, уснули, угорели, а тряпки в каморке загорелись не сразу, наверняка долго тлели. Как вспыхнуло путем, соседи заметили, да что толку. Так, вчетвером и сгорели.
— Вчетвером? — спросил Николай.
— Ну да, — с удовольствием подтвердил участковый. Они и жили тут все четверо: три мужика и одна баба.
— Опознание проводили? — поинтересовался Николай с глухим волнением.
— Какое опознание, и так все ясно. Кому они нужны-то, безродные.
Но Николай уже знал, что Профессор остался жив, а сгорел семейный и работающий Юра-новенький. И знал, почему история с Олькой и домогательствами Юры показалась знакомой. Знал точно так же, как то, что тогда, в девятнадцатом веке, погиб не только Гущин Петр Александрович, но и Серж Колчин тоже, пусть Любе не известно, но он знает наверняка. Куда же делась, куда спряталась Люба?
Участковый ушел, напившись заодно чаю. Люба не появилась. Николай звал ее, даже поднял щиты на полу в прихожей, поковырял палкой в керамзите, заполнявшем дыру. Ни звука, ни тени. Ни стука коготков Хозяина. Даже Кошки не видно. Ну, Кошка, положим, отсыпается в соседнем магазине или детском саду через дорогу. Утром поехал домой, не уснув ни на минуту, твердо решив не появляться в мастерской несколько дней. Жена тихо радовалась и ничего не спрашивала. Сам рассказал про пожар и трупы. Рассказал и свалился с сильнейшей простудой. Теща пекла пироги и блины, заваривала малину. Кошка жены, к которой так и не привык, спала с ним в обнимку. Великая сила — семья поддерживала пошатнувшегося в нервах художника.
Николай выбирался из простуды чуть не целую неделю. Когда все было позади: и головная боль, и температура, и даже слабость, причин откладывать посещение мастерской не осталось. Но ехать не хотелось, ехать было попросту страшно, словно покойники все еще лежали у дверей дворницкой, и Хозяин с костяным рыльцем сновал вокруг, стуча коготками по льду. Николай позвонил другу-поэту Вадиму. Вадим казался ему наиболее подходящей кандидатурой, чтобы поделиться — страхами? пережитой фантастической явью? Черт знает. Хотелось разобраться, поговорить по душам. Ну, не с Кириллом же.
Вадим, человек занятой, опутанный заботами о семье, работой, подступающей защитой диссертации, написанием методической книжки и весенней усталостью, легко согласился приехать и поговорить. Но говорить принялся о своей книжке, чуть не с порога. Николай явился в мастерскую ненамного раньше своего гостя, только чтобы успеть проветрить комнаты и разложить на столике бутерброды. Любы не было. Дневной свет и разобранные заново полы ни причем. Николай не ждал, что она появится, понял, все кончилось.
Вадим долго рассказывал, как занимается сравнительным анализом стихотворений разных авторов на одну и ту же тему. Определение звучало довольно занудно, но изложение оказалось увлекательным. После двух рюмок перцовки лоб у Вадима несколько разгладился, речь полилась плавно. По его теории выходило, что существуют некие идеальные тексты, идеи текстов. Николай блеснул эрудицией и уточнил:
— Как у Платона? Мир идей и прочее, наслышан.
Вадим не дал себя сбить, согласился, что старик что-то понимал в идее и пространно высказывался по данному вопросу, хотя во многом заблуждался. Идеальные тексты, в случае анализа — стихи, существуют в неведомом пространстве цельные и совершенные. И поэты силятся нащупать их и материализовать, написать то есть. Потому у разных поэтов случаются близкие стишки, например «Ласточка» у Державина, Фета и Мандельштама. Сходство не в названии, а в движении образа.
— А еще более яркий пример, — не успокаивался Вадим, — «Тройка» Некрасова, «На железной дороге» Блока и «An Mariechen» Ходасевича.
Он неутомимо сыпал сравнительными эпитетами, метафорами и прочими умными словами, но Николай уже не слушал. Собственная мысль, ерзающая головной болью, начала проявляться и просилась к озвучиванию.