Но ведь не «человек вообще» изгнал Уильямса — его изгнал правящий класс массачусетской колонии. И будучи изгнан, Уильямс вовсе не предавался своим мечтам в дикой глуши; напротив, несколько колонистов из Массачусетса, также выступавшие против этого класса, отправились с ним уже в первые недели, а вскоре за ним последовали и многие другие — причем не только из Массачусетса, но и из Англии — и совместными усилиями они превратили дикую глушь в колонию Род-Айленд. Приведенные слова Паррингтона характеризуют Уильямса как благородного, но непрактического мыслителя; а в действительности (как указывал Клинтон Росситер) «и ум и жизненный путь Уильямса характеризовало необычайно тесное единство его духовной и практической деятельности».
Решающее значение Роджера Уильямса заключается вовсе не в его уникальности и не в изгнании, постигшем его за прогрессивные идеи. Оно заключается скорее в органической связи между этими идеями, с одной стороны, и временем и местом его деятельности — с другой, что обнаружилось в тех практических успехах, которых он достиг (с помощью многих людей) в претворении этих идей в жизнь. В данном смысле жизненный путь Уильямса необычайно ярко озаряет американскую колониальную историю.
Рассматривая эгалитаризм Уильямса, его выступление против связывания церкви с государством, его призыв к свободе совести, уместно вспомнить, что все это можно найти в Утопии Томаса Мора (1516 год) — стране, помещенной им, напоминаем, в Америке. «Один из древнейших законов» Утопии, писал Мор, предусматривал,
«что никому его религия не ставится в вину… Вместе с тем, утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего граничащим с обманом, питают удивительную ненависть».
Кроме того, в Утопии богачи не грабят бедняков, а все живут сообща и помогают друг другу (точь-в-точь так поступают индейцы, позднее восторженно писал Роджер Уильямс), и все это чрезвычайно удивительно, писал Мор, ибо:
«При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как неким заговором богачей, домогающихся под именем и вывеской государства своих личных выгод».
Необходимо отметить — и Макс Сейвелл сделал это в своем замечательном исследовании духовной и культурной жизни колоний «Семена свободы», — что идеи религиозной терпимости и целесообразности отделения церкви от государства развивали многие английские современники и друзья Уильямса. Это было, очевидно, частью общего исторического процесса разрыва с феодализмом.
Большое значение для объяснения растущего благоволения, с каким правители Англии взирали на религиозную терпимость, имеет тот факт, что такая терпимость помогала привлекать поселенцев в колониальные области, а этому особенно были рады собственники; отсутствие же ее наносило ущерб свободному развитию торговли, в котором больше всего нуждались купцы. Поэтому собственники в своей пропаганде, направленной на привлечение поселенцев из Европы, неизменно подчеркивали три вещи: либеральную земельную политику; мягкое управление; религиозную свободу. Что же касается торгового аспекта, то обратите внимание на следующие слова в послании лордов Торговой палаты в Лондоне президенту виргинского Законодательного совета[15], датированном 1 сентября 1750 года: «Поскольку терпимость и свобода отправления религии являются столь ценной ветвью свободы и столь существенны для обогащения и улучшения торгующей нации, они всегда должны почитаться священными в колониях их величеств».
Сам Оливер Кромвель размышлял вслух: «Разве это честно: требовать [религиозной] свободы и отказывать в ней другим?» Джон Мильтон развивал идеи религиозной терпимости — ограниченной, правда, протестантами — и в 1641 году следующими словами возвестил о своем отказе принести «присягу на верность», которой незадолго перед тем потребовал обескураженный Карл I:
«Видя, как тирания вторглась в дела церкви, — как тот, кто принимает сан, принуждается взять на себя обязательство стать рабом, да еще принести присягу, которую (если только он не принимает ее, заглушив в себе голос совести) он вынужден будет нарушить или растоптать свою веру, — я решил предпочесть безупречное молчание пред священным алтарем слова, где воцарились порабощение и клятвопреступление».