Как бы ей, влюбленной, обнаруживать
Милого в пучине голубой,
Если бы не эти версты кружева,
Что он тянет
В небе за собой?
И любовь, и страх в груди тая,
Смотрит в небо ласковое чудо…
Девушка,
Хорошая моя,
Жаль, что не видать тебя оттуда.
НОЧНОЙ РЕЙС
Ночь. Метет непогода.
Снег растаял за воротом.
Я трамваем с завода
Добираюсь до города.
Вьюга кружит, бушует,
С снежных валится ноженек.
Первый час, и сижу я
Один-одинешенек.
А хозяйка вагона,
К поздним рейсам привычная,
Вот уж три перегона
Проверяет наличные.
Сосчитала пятерки
И еще трехрублевки.
(Ветер дверью поторкал
На пустой остановке).
У рублей разогнула
Каждый сгиб, каждый краешек,
И на пальцы дохнула,
Что глядели из варежек.
И захлопнула бережно
Сумку с выручкой денежной.
Улыбнулась, блеснула
Зубов белизною
И над сумкой нагнулась,
Над советской казною.
Через вьюгу, звеня,
Мчал трамвай и пошатывал
И ее, и меня,
И вагоновожатого.
ОНИ СТОЯЛИ НАСМЕРТЬ
На батарею мл. лейтенанта С. Ермолаева наступало 14 немецких танков. Советские артиллеристы несколько танков подожгли. Когда расчеты выбыли из строя, Ермолаев взял две гранаты и подорвал еще один танк.
Он честно завершил короткий бой,
Жалея, что сражаться больше нечем.
В разорванной шинели, молодой,
Он танку мокрому пошел навстречу.
Была весна. Теплом дышали дали.
А он шагал,
Шагал в небытие.
Вот здесь, в канаве этой, хлопотали
Ручьи.
А он отмеривал свое.
Вот здесь он поднял грозные гранаты,
Последние мгновения был жив.
Три вздоха оставалось у солдата.
Два вздоха.
И последний.
Дальше взрыв!
И танк всей сталью содрогнулся вдруг,
В канаву съехал, чтоб уже не вылезть.
А те, что шли за ним — еще семь штук, —
Порядок путая,
Остановились.
Казалось бы, газуй! — свободен путь,
Но бледных немцев охватила жуть.
Им показалось: русские солдаты
Разбитыми губами шевелят.
И из-за пазух достают гранаты…
И жаркие железные громады
От мертвых отодвинулись назад.
А наши воины у колеи,
Обняв оттаявшую землю, стыли.
Они и головы сложив свои,
И мертвые
Врага не пропустили!
ОСТРОВ ЁЛКИ
Я с детства остров Елки знаю
В архипелаге Новый год.
Туда доедешь на трамвае,
За три копейки довезет.
Он рядом.
Сборы тут не долги —
В морозный парк, в задорный смех.
И я схожу на остров Елки,
В страну, куда пускают всех.
Веселая держава детства,
Благословенная страна!
Все возрасты здесь по соседству,
И каждому нужна она.
Здесь лодки ввысь взлетают птахой,
Здесь визг и хохот на санях;
Здесь всадники,
Дрожа от страха,
Летят на взмыленных конях.
Потом ползут по снегу кверху
И с гор съезжают ледяных:
На рукавичках,
На фанерках,
А больше на штанах своих.
А над горами, над конями,
Под небом, теплым, как шинель,
Колдует яркими огнями
Красивая большая ель.
Она цветет.
Сверкает молодо, —
Во весь свой трехэтажный рост.
И вся она как бы из золота,
Из синих лун и алых звезд…
Пусть эти горы рухнут в марте
И елка скоро отгорит;
Пусть в школьных атласах на карте
Веселый остров не стоит;
Но эта островная суша,
Не окруженная водой, —
Мне детство поселяет в душу,
Хоть я давным-давно седой.
Как он хорош, морозец колкий!
И ветер. И бушует снег.
Но не смолкает остров Елки,
Не угасает остров Елки,
Страна, куда пускают всех!
ПАМЯТНИК
А. М. Горькому
Запылилось, устало лето.
Дождь прошел.
В камень ссохлась грязь.
А он смотрит на все на это
Молчаливо, не шевелясь.
Солнце в небо идет все выше,
А потом опадает зной.
Он в дневной жаре неподвижен,
Неподвижен во мгле ночной.
И ничто его не разбудит —
Ни луна,
Ни свист соловья.
Но он дивом кажется людям:
У него есть пора своя.
Та пора: три-четыре ночи,
Ночи летней большой грозы.
Как сверкает он,
Как грохочет,
Как живет он в эти часы!
Грозовое белое пламя
Ослепляет его глаза.
Немигающими очами
Смотрит он,
Как шумит гроза.
Хлещет ливень.
Вода, как в море,
Подступает под пьедестал.
Необъятному грому вторя,
Отзываясь, гремит металл.
Он плывет сквозь ночь без оглядки
В струях огненного следа
И с чугунной его крылатки
Молодая течет вода!
ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Моей дочке
Снова день и горяч и ясен —
Дождик сбило за Балахну.
Становись под тяжелый ясень,
Я воды на тебя стряхну!
Брызнут дружные капли с веток,
Им, припрятанным, нет числа.
Обдадут себя напоследок,
Чтобы ты веселей росла.
Не изнеженкой, не худою.
Чтобы век тебе не хворать.
И меня дождевой водою
Обливала когда-то мать.
Задевала прямо из бочки,
Говорила:
«Как с гуся вода,
Так стекай с моего сыночка
Хворь и всякая худоба».
Я и вправду вырос не хворым —
И широк и густоволос.
Где он, тополь тот, под которым
Я когда-то стоял и рос?..
Ты смотри,
Как поля вздохнули,
Как запахли кругом сады,
Сколько луж посредине улиц,
Сколько в бочках стоит воды!
ПРО МОЕГО ДЕДА
Много ходит в селе рассказов
О сутулом деде моем.
Но плохого слова ни разу
Я нигде не слыхал о нем.
От своей он не бегал доли,
Все заботливей и бедней;
Половину нашего поля
Он очистил от мертвых пней.
Он у общества нанимался
И махал, махал один.
До могилы не разгибался —
Столько вымахал десятин.
А за ним, за сутулым дедом,
Мужики подвигались следом.
Землю свежую поднимали,
Рвали прямо из-под пенька,
Урожай сам-двадцать снимали
И везли на свои тока.
Только дедушка за мозоли,
За подтеки, за синяки
Вез под осень с пустого поля
Потом политые пеньки:
Из-под ясеня, из-под ели,
Из-под дуба обхвата в два.
Ой, и жарко они горели,
Эти каторжные дрова!