Перед рассветом он встал. Он решился. Никто уже не мог убедить его, и его диковатые светлые глаза были спокойны. Конечно, то, что он хотел совершить, угрожало ему, Марку, преисподней и вечными мучениями, но ведь за одну минуту делало душу отца свободной от когтей лукавого.
Все знали, что мучительная смерть, да еще от руки близкого, сразу уничтожает власть темной силы. А кто ведь ближе Роману, как не он? Неписаный закон повелевает ему доконать отца, чтобы тот не страдал здесь и не страдал там. Что ж, он сделает это. И пускай будет плохо ему. Зато Марку останется радость, что отцу хорошо, и гордость, что он сделал правильно. Гордость вместо презрения себя. Радость всегда. Даже в огне.
Он пошел на гуменник и принес вилы.
***
Узнав, Загорский начал судить себя и убийцу. Да, этому варварству и дикости нет оправдания. Но ведь какое в этом было своеобразное, дикарское величие, какое самопожертвование во имя той самой любви, в которой суд, конечно, откажет Марку. Но ведь кто виноват в том, что эти люди дикари? Государство, которому есть до них дело только во время мятежа? Властители над душами, которым есть до них дело только после жатвы? Откуда им знать основы мироздания вокруг них? Церковь кричит им о преисподней, предания угрожают дьяволом и колдунами.
Вот и суду только теперь будет дело до Марка.
И чем помог этим своим людям он, Аким Загорский? Не убивал, не грабил, так как не имел в этом необходимости. Но что общего между Маркой и им, который гордится тем, что навестил в Ферне Вольтера? Хозяин и мужики — жители разных миров.
И вскоре от всех рассуждений в его сердце осталось только понимание того, что суд сделает плохо и он, Загорский, не сумеет ничем помешать.
Потому что отцеубийство есть отцеубийство,
Но он не знал еще и то, что на этом суде нет безгрешных и виноватых, ведь Марко был прав и суд был прав. Думали они об одном, но в разных сферах, и понимания между ними не могло быть.
Неправда суда была лишь в том, что суд вообще брался кого-то судить и решать дела смерти и жизни. Слепые судили слепого.
Поэтому Загорский всем своим влиянием давил на судебных, и приговор был мягок: десять лет каторги.
...Марко из Сибири не вернулся. Данила и тот давно стал дедом. Умерла императрица, и сын, и один из внуков ее. Умер и Аким Загорский. Почти забылось и происшествие с баней, а потом и баню слизал Днепр.
Будто и не было ни людей, ни закуренного низкого строения на берегу. Только груша...
За нею лежали приднепровские откосы, деревни, пущи и местечки. За нею стояли замшелые замки, черные хаты и древние белые колокольни.
А груша цвела последний год. Днепр подбирался к ней исподволь, как разбойник. Этот последний год она стояла лишь силой своих корней, укрепив ими себе полукруглый форпост.
Очередной из миллионов паводков, которые видел Днепр, спадал. Следующий должен был бросить дерево в волны, вместе с цветом. Груше следовало бы подготовиться к этому, к неминуемой смерти.
Но она не знала об этом. Она цвела в бурлении пчел, и лепестки падали на быстроту реки.
ІІ
Днепр течет между высоких берегов спокойно и уверенно, вымывая из-под откосов песок, открывая порой для глаз человеческих то, что сам же раньше спрятал от них: ноздреватые известняки, красные с лиловым оттенком плитки железняка и вековечные, варяжских времен, дубы.
Они черные, как кость, эти мореные дубы. Как обгоревшая черная кость. И когда видишь на отмели полузанесенное песком мокрое бревно — сразу становится понятно, откуда взял народ предание о богатырях, которые спят, засыпанные песком и заплетенные травой, спят, пока не придет година великой беды и пока их не позовет народ.
...Беда приходила много раз, а они не воскресали. Может, действительно окаменели, как те дубы?
Кто знает?
Но плывет и плывет великая река. Нас не было, а она уже несла свои волны мимо заводей, пущей и аистовых гнезд А когда нас не будет, она все еще будет бежать дальше и дальше, к последнему далекому морю.
...Деревню Озерише, приткнувшуюся над Днепром, на бело-песчаном откосе, весной заливает вода, и она стоит на острове. Церковь — в стороне, тоже на острове, и на Пасху попу с причтом порой приходится не обходить ее, а объезжать на челнах. Песнопения летят далеко по воде, в черной ночной глубине отражаются факелы и текучие от яркого пламени ризы, а в сени берез на залитом погосте, в колючих шапках гнезд хрипло бурчат, спросонья, и возятся грачи.
Но сейчас прошла Пасха, сильно опала вода. На возвышениях уже отпахались и отсеялись. Деревня дремлет в ленивых лучах майского солнца, пустая, разомлевшая. И все-таки Днепр, почти совсем отступив в летнее русло, не может успокоиться и лениво точит низы берега... Тишина. Спокойствие. Глупый крик петуха над дымным навозом.