...В тот майский день на песчаном откосе, под той самой грушей, которой заканчивался сейчас надел Когутов, сидела группка детей: три мальчика и девочка.
Только два старших — каждому лет по одиннадцать — сидели, обкрутив верх бедер льняными сорочками. Третий, серьезный мужичок лет восьми, и девочка, еще года на два моложе его, были совсем голыми, но нисколько, видимо, не стыдились по этой причине.
«И чего уж там, вправду! Понадобилось — разделся. Дело естественное».
Из этих четырех два голыша и один немного одетый были очень похожи. Золотистые спутанные волосы, диковатые светло-синие глаза и, несмотря, на детскую резкость, какая-то особенная, неспешная ладность в движениях. Каждый, посмотрев на них, сказал бы:
— Когутово племя.
Четвертый был совсем не похож на них. Более тонкий. Темный кожей. С прямым носом, как остальные три, но с крутыми ноздрями. Со спокойным, не по-детски твердым ртом.
Он и сидел как-то более свободно и легко. Каштановые, очень искристые под солнцем волосы этого мальчишки лежали крупными волнами. Темно-серые широкие глаза спокойно смотрели на стремительное течение Днепра.
Ничего не было на этом течении, ни паруса, ни стайки уток, и поэтому это занятие скорее надоело сероглазому. Он лег на спину и обратился к соседу:
— Пойдем еще в воду, Павелка?
— Одурел, Алесь? — солидно ответил Павел. — Погоди, всю ведь воду замутили.
Вода в Днепре была еще холодноватой, и поэтому друзья избрали для купания небольшую заводь, хорошо прогретую солнцем. Купались, видимо, совсем недавно, так как волосы у них были мокрыми.
— Горячо, холера на него, — вздохнул Алесь и опустил черные ресницы. — Пойдем через неделю на Ревеку. Стефан там намедни вот какого окуня выхватил.
Павел молчал.
— Ты что молчишь, Павелка? — спросил Алесь. И, уже встревоженный, увидел, что у друга дрожат губы. — Ты чего, Павлюк?
— Через неделю тебя, возможно, тут и не будет, — глухо ответил Павел.
— Вот, дурачина. Куда ж это я подеваюсь?
— Сегодня утром — ты как раз последний воз навоза на Низок возил — приезжал Карп из имения. Сказал, что паны поговаривают: мол, хватит. Мол, тяжело Михалу Когуту без нашей помощи, и пора брать Алеся... Это чтобы за тебя отец «покормное» и «дядьковое»1 получил...
В глазах у Алеся появилась тревога. И сразу же исчезла, уступив место решительности.
— А я не пойду. Кто меня заставит, если мне и здесь хорошо?
— Э-эх, брат, — тоном взрослого промолвил Павел. — Тут уж ничего не поделаешь. Возьмут во двор — и концы. На то они паны. На то мы мужики. Как отдали они тебя, так и возьмут.
— А я убегу. Я не ихний. Я — ваш.
— Привыкнешь, — продолжил Павел. — Помнишь, как шесть лет назад ревел, когда тебя к нам привезли? И страшно у нас, и черно. Привык ведь...
— Куда это Алеся заберут? — спросила девочка.
Стояла перед ними, голенькая, круглая. Держала во рту палец.
— Иди ты, Янька, — с досадой отмахнулся Павел. — Что ты знаешь?
— Куда его заберут? Он ведь наш, — в голосе девочки было недоумение.
— Наш, да не совсем.
И тут Алесь вскинулся на колени.
— Как это не ваш?! Как это? А чей же я? Аистов?! Аришки-дурнышки?!
На глазах его накипали уже злые слезы. Он не сдержался и отвесил закадычному другу звучного шлепка. А еще через минуту они, один через другого, катились вниз, к реке, поднимая тучи песка. За кулаками — света видно не было. Скатившись на самое побережье заводи, красные, пыльные, они молотили друг друга и ревели.
Яня, захлебываясь от крика и густо ссовывая песок, потопала к ним.
— Не на-а-а... Але-е-е... Па-а-а!!!
За нею степенно, отклоняясь назад, будто круглое пузо могло перевесить, двигался голыш «мужеска пола», Юрась Когут.
Девочка кричала уже совсем без голоса и часто топала ногами, не замечая, что зашла в воду. И тогда восьмилетний Юрась, посмотрев на нее, нагнулся, черпанул полные пригоршни ила и звучно шлепнул на обе головы.
Драка прекратилась. Оба смотрели друг на друга и на Юрася. А тот, после паузы, медленно выговорил:
— Э-к, важно...
И пошел к девочке.
— Идем, Янечка, идем, золотце. Это ведь они шутят. Это ведь Алесь пошутил... Вишь, забрызгалась вся.
Ребята смотрели, как Юрась повел Яньку в заводь. Потом в глазах Алеся появились слезы.
— Дураки, — сказал он, — напугали девчонку. И ты дурак... дурак ты, вот кто... Если я не ваш, так я и пойду... Не очень надо... Только в Загорщину я не хочу. Найду на тракте Могилевских или мирских старцев с лирами — с ними двинусь. И оставайтесь вы здесь со своей Ревекой и с холерными вашими окунями.