Ну, и еще притащил он несколько кусков железа, из которого потом выделывал рыболовные крючки. И так далее.
Словом, по эскимосским понятиям был он страшный богач.
И вздумалось этому богачу, на старости лет, обзавестись молодой женой, и выбрал он маленькую эскимосоч-ку. Было ей имя, по-эскимосски, А-на-ик. Кажется, это значит — «прибыль» или «находка», или что-то в этом роде. Но мы ее звали попросту Энни, потому что, знаете, так короче.
Купил «Сурок» эту девочку у отца или отчима, горчайшего пьяницы и нищего, за десять рыболовных крючков, шесть штук собак, матросскую фланелевую рубашку и старый карманный складной нож. Но молодке был он, должно быть, противен, как тысяча чертей, и она сбежала из его чума в самый час брачного пиршества, когда все родичи «Сурка» и соплеменники нажрались до отвала и напились настойки какого-то ядовитого гриба.
Девочку эту поймали, избили, связали. Собственный папаша ее или отчим усердно при этом помогал, как водится, и привезли опять в чум «Сурка», да и закатали опять повторение брачного пиршества. И что тут вышло, никто в точности не знает. Только утром старые ведьмы подняли страшный крик: лежит «Сурок» перед своим снеговым шалашом, не шевелясь, как пробывшая в воде три недели крыса, раздулся горой, а лицо почернело, и смотреть на него страшно. А девочки опять нет.
Ну, и решила вся эта компания, что она, Энни, отравила своего супруга каким-то ядовитым зельем, а сама удрала.
И, Боже ты мой, Господи, какая тут катавасия поднялась!
Опять за беглянкой погнались, нашли, привезли. И, значит, по суду Линча, что ли, приговорили ее к смерти. Но на суде-то этом и были только одни родичи покойного «Сурка», так что приговор несчастной девчонке можно было заранее знать.
Правду сказать, было уже очень противно это, как ее хотели зарезать, словно телушку, на наших глазах. И будь это при других условиях, я и сам бы поднялся на ее защиту. Но тут дело было безнадежно, и так бы девочке и пропасть.
Однако вышло не так.
Как сказали мы нашему Максу, в чем дело, тот совсем с ума спятил. Даже побелел весь.
— Я, — говорит, — хоть и выгнан со службы, но я — офицер. И честь моего мундира не позволяет мне допустить подобное варварство…
Подивился я: что эта за штука — честь мундира?
Во-первых, уж если на то, никакого подобия мундира на нашем приятеле никогда и никто из нас не видел.
Таскал он гарусную вязаную фуфайку, купил ее за доллар у одного солдата в форте Гуд-Хоп.
Затем была у него великолепная охотничья куртка из оленьей замши. Ну, когда бывало уж слишком холодно, то напяливал он на свои плечи еще эскимосскую «малицу», меховую рубашку с расшитыми рукавами. А мундир? Да его не было и в помине!
Но тут расходился наш «дутчмэн». Ходит петухом, усы закрутил кверху, глаза блестят:
— Не позволю! Не допущу!
Ну-с, чтобы долго не рассказывать, вышла тут такая история: задал наш Макс эскимосам вопрос, спрашивали ли они дух самого «Сурка», кто виновник его смерти.
Те глаза, извините, вылупили.
А «дутчмэн» на своем стоит:
— Да как же так? Да отчего же вы его не спросили?
— А как его спрашивать? Мы знаем, что лежит он, молчит. Вот и все. А чтобы еще его спрашивать, никому и в голову не приходило!
Ну, тут Макс в ответ:
— Пойдемте, я при всех вас его спрошу!
Переглянулись мы с Падди: что он, с ума сошел, что ли?
Но, однако, пошли всей компанией. Заинтересовала эта штука и меня.
А лежал «Сурок» на открытом месте: найдя его тогда утром у шалаша, сородичи по правилам положили труп на саночки, мальчишек да старух поставили сторожить, чтобы собаки его не слопали.
Приходим, окружили «Сурка» кольцом, «дутчмэн» положил свою руку на грудь трупа и спрашивает:
— Кто, о, великий охотник, могучий «Сурок», сын «Косого моржа», лучший из людей, в твоей смерти повинен? Кто послал твою душу туда, где почившие вечно сидят у огромных костров, пьют из кубков оленью кровь и едят китовый жир?