Однако ближе к утру с озера поднялся туман. Вначале он висел большим блином над чёрною водой, но потом разросся-разохотился и накрыл тёплым одеялом берега. Очень хорошо туман помогает от простуды всякой букашке и зверю, не успевшим спрятаться в дупле, норе или щёлочке. Узкой белой чертой туман разрезал пополам деревья, и их кроны беспомощно закачались над землёй. Казалось, только тронь их – и они полетят куда-нибудь. А хоть и на юг. Зиму пережидать. Жалко, ветра не было. Дунуть было некому. Тишина стояла вокруг – живая. Всё же живое, верно?
Туман подождал немного. Деревья не летали. И тогда туман начал потихоньку, медленно подниматься. А из-под этого белого занавеса смотрела вдаль почерневшими сучьями бесполезная пень-шишига и всех пугала глупыми своими очертаниями и неприбранным видом. Налетит в темноте заяц, так она ему непременно лисой представится (нет чтобы кочаном капусты). Волк наткнётся на неё – большим ружьём с оптическим прицелом. Ты споткнёшься – вздрогнешь: медведь! Вот и не ходи ночью в лес. А если очень захочется, то только с мамой!
Вдаль смотрела вредная шишига долгим бессмысленным взглядом. Вдали там мерцал зелёный огонёк. Как звезда почти… или даже звезда зелёная. Шишига смотрела на огонёк и вздыхала беззвучно. Шишига страдала бессонницей. Оттого, наверное, что часто вспоминала молодость. А может, и по другой какой причине. Но только страдала хорошо, молча, не так, как некоторые – разревутся, в доме всех перебудят. Родственники люльку качают до утра, погремушками усердно брякают, температуру взволнованно меряют, а потом сидят в мокрых полотенцах на головах, словно какие-то жители Востока у высохшего колодца посреди Сахары, и пьют, напиться валерьяночки не могут.
Алейкум ас-салям, дорогой!
– Всё! – сказала Юлька. – Терпению моему пришёл конец! Разве так сказки рассказывают? – И качнула зелёный абажур.
Заскользили вдоль стен тени, а придомный комар Остронос и Хитроглаз, ЗЗЗуммер-второй, перепуганно шарахнулся под стол. От греха подальше. ЗЗЗуммер-первый был контужен и потом погиб, под Мышкой или подмышкой, Юлькиной подмышкой, контуженный Юлькой же, находившейся в самом приятном состоянии сна.
– Неправильно, – сказала Юлька.
– Ах ты, вредная Юлька! – сказал я строго. – И это говоришь мне ты?! Именно ты?! Не та какая-нибудь послушная дочь?! Не всякая там отличница?! Не какая-то беззаветно и яростно драящая тарелки и чашки?! Люди!
– А ты яичницу плохо жаришь. Всюду подгорает. Даже не выберешь. И потому всё, что масла мало кладёшь, – сказала Юлька.
– Допустим, масла я кладу мало, потому что я с детства в нужде и экономный. А выбирать следует желтки сверху. Там никогда не пригорает. А остальное – выкидывать с лёгкой душой, – сказал я.
– Лучше тогда и сковородки выкидывать с лёгкой душой, – подумав, сказала Юлька.
ЗЗЗуммер-второй возник из-под стола и взмыл выше солнца-абажура, под самое небо-потолок. И зазвенел задумчиво. Орёл!
А Юлька сразу спросила:
– В каком же это ухе у нас звенит?
Я посмотрел на задумчивого Остроноса. Хитроглаз перемещался к левому Юлькиному уху.
Тогда я срочно сказал:
– В правом конечно!
– Ты подсмотрел, – сказала Юлька.
И в комнате стало тихо. И во всём доме. И даже будто во всём мире. Правда, где-то на периферии бродили голодные мыши. Бродили, пищали. Пищали и жевали кирпичи и доски – строили широкую, просторную дорогу в наш дом. Строительство подвигалось туго – у мышей болели зубы. Мы с Юлькой давно им не завидовали, зато мыши невероятно завидовали нам.
«Ах, сколько прелестных съедобных вещей, а они пьют чай с малиновым вареньем, – шушукались (пипикались? пикировались?) мыши. – Какой божественный букет! Какой восхитительный аромат! А как подают! Ну что за чудо, что за нектар эти старые газеты!»
Подавали газеты в углу за дверью. Подавали аккуратно связанными в кипы. Подавали, потому что ленивые хозяева давно не сдавали макулатуру. Ленивый хозяин – лучший друг голодного мыша (мыши?)! Особенно если у него есть такой кот, как Таракан.
Да-а… А на улице в это время кончалось лето. А мы сидели, пили чай с вареньем и не открывали окон, и не выбегали во двор, и не стояли тихонечко в задумчивости, не удивлялись ничему, и вообще мы были как два уставших путешественника. По нашим обветренным, измождённым, изборождённым морщинами лицам совершенно невозможно было прочесть наши мысли. Говорили мы мало – значительно и непонятно. Со стороны – так просто чушь пороли. Чушь, ясное дело, вырывалась и жалобно повизгивала.