Есть люди, которые все еще верят, что знание — сила.
Тем, кто дает у нас объявления в воскресном номере, мы гарантируем, что объявления будут замечены читательской массой. На улице уже холодает.
Я прошу своего редактора сделать мне одно маленькое одолжение.
Мне кажется, я нашел систему. Похоже, что всем этим детям родители на ночь читали вслух одно стихотворение. А наутро детей нашли мертвыми.
— Всем пятерым читали? — говорит он.
Я говорю, что хочу провести один маленький эксперимент.
Время уже позднее, и мы оба устали после долгого трудового дня. Мы сидим у него в кабинете, и я прошу его меня выслушать.
Это старая песенка про зверей, которые ложатся спать. Песенка грустная и сентиментальная, и лицо у меня горит от окисленного гемоглобина, когда я читаю стихотворение вслух под яркой лампой дневного света, сидя напротив редактора — его галстук распущен, воротничок расстегнут. Он сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула. Его рот слегка приоткрыт, его зубы и чашка с кофе — в одинаковых коричневых кофейных разводах.
Что хорошо: мы одни, и мой рассказ занимает не больше минуты.
В конце он открывает глаза и говорит:
— Ну и какого хрена все это значит?
Дункан. У него зеленые глаза.
Холодные капли его слюны приземляются мне на руку. Крошечные переносчики микробов. Влажные дробинки — переносчики вирусов. Коричневая кофейная слюна.
Я говорю: я не знаю. В книжке ее называют “баюльной песней”. В некоторые древних культурах ее пели детям во время голода или засухи. Или когда племя так разрасталось, что уже не могло прокормиться на своей земле. Ее пели воинам, изувеченным в битве, и смертельно больным — всем, кому лучше было бы умереть. Чтобы унять их боль и избавить от мук. Это колыбельная.
На факультете журналистики нас учили, что репортеру не надо оценивать факты. Не надо утаивать информацию. Его работа — собирать факты и информацию. То, что есть, — ни больше ни меньше. Его работа — оставаться бесстрастным наблюдателем. Теперь я знаю, что когда-нибудь ты, не задумываясь, позвонишь тем родителям в канун Рождества.
Дункан смотрит на часы, потом — на меня и говорит:
— А что там за эксперимент?
Завтра я буду знать, есть ли здесь какая-то связь. Причина и следствие. Это моя работа — писать репортажи. Я пропускаю страницу 27 сквозь бумагорезательную машину.
Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют.
Я не хочу ничего говорить, пока не буду знать наверняка. Это пока еще гипотетическая ситуация, и я не хочу, чтобы он надо мной смеялся, мой редактор. Я говорю:
— Нам обоим надо как следует выспаться, Дункан. — Я говорю: — А утром тогда поговорим.
Глава седьмая
Когда я допиваю первую чашку кофе, Хендерсон выходит из редакции внутренних известий. Кто-то хватает пальто и устремляется к лифту. Кто-то берет журнал и идет в сортир. Кто-то сидит, уткнувшись в компьютер, или делает вид, что разговаривает по телефону, Хендерсон стоит в центре общего зала с распущенным галстуком и расстегнутым воротничком и орет:
— Где, черт возьми, Дункан?
Он орет:
— Гранки уже в типографии, а где остальной материал на переднюю полосу?!
Народ пожимает плечами. Я беру телефонную трубку.
Подробности о Хендерсоне: у него светлые волосы, и он их зачесывает набок. Он ушел с юридического факультета, так и не доучившись. Он — главный редактор отдела внутренних известий. Он всегда в курсе прогнозов погоды, и петелька у него на пальто вечно торчит наружу. Пароль у него на компьютере — “пароль”.
Он подходит к моему столу и говорит:
— Стрейтор, у тебя нет других галстуков, кроме этого кошмарного синего?
Держа трубку у уха, я произношу одними губами: интервью. Я спрашиваю у гудка в телефоне: первая буква “б”, как в “боксе”?
Разумеется, я никому не сказал и не скажу о том, что прочел Дункану стихотворение. Я не могу позвонить в полицию и изложить им свою теорию. Я не могу объяснить Элен Гувер Бойль, почему я расспрашиваю ее о ее мертвом сыне.
Воротничок так жмет горло, что мне приходится делать усилие, чтобы проглотить кофе.
Даже если мне кто-то поверит, первое, что он спросит: А что за стих?
Покажи мне. Докажи.
Вопрос не стоит: Узнают ли люди про стихотворение?
Вопрос стоит так: Сколько еще пройдет времени, прежде чем вымрет весь род людской?