Дед Горпани искусно ловит петлями зайцев, а вот рыбачить совсем не умеет. В минувшем году я делился с ним хариусами и мальмой, а он угощал меня олениной и зайчатиной. Кроме того, дед пытался научить меня говорить по-эвенски, а я его по-украински. Я, как ни старался, а более десяти слов так и не выучил, а дед уже через две недели «балакав», как настоящий хохол.
Я был уверен, что и в этот раз буду жить здесь вдвоем с Горпани сколько захочется, но кому-то приспичило провести еще один забой в конце февраля. В эту пору все олени худые словно собаки, да и как потом хранить мясо — трудно даже представить. Опытных забойщиков, понятно, не нашлось. Собрали по подворотням бичей и, насулив золотые горы, привезли сюда. Те, ничуть не задумываясь над тем, что в тайге на виду каждый шаг, забрались в склад, вытащили невесть зачем доставленную в тайгу стиральную машинку и за полдня накрутили четыре ведра браги. В первую очередь напились сами, затем упоили пригнавших оленей пастухов, а под завязку украли у них мешок камусов, японский магнитофон и охотничий карабин «Барс».
Куда девался дед Горпани — никто не знает. Вечером пил со всеми брагу и обещал одному из бичей продать две соболиные шкурки, потом вдруг исчез. Наверное, пошел проверить настороженные на зайцев петли и остался ночевать в охотничьей избушке, которых здесь сколько угодно. Между делом кто-то из бичей поймал доверчиво подошедшего за щепоткой соли молодого оленя-мулхана и отрезал язык. Язык сварили и съели под брагу, но кто сделал это, не мог узнать даже вызванный по рации милиционер.
Главное, сторожка Горпани, в которой я собирался поселиться, оказалась занятой. К моему приходу здесь только закончили обыск. Прямо на пол вперемежку с сапогами, грязными портянками и заляпанными кровью мешками были свалены одеяла, матрацы и похожие на блины ватные подушки. Посередине сторожки стоял высокий худой мужчина и, словно кобзарь бандуру, прижимал к груди замороженную оленью ляжку. Вокруг него суетился другой — пониже и посправней, что-то ему доказывал и, похоже, пытался эту ляжку отобрать. Третий в грязной разорванной майке и спортивном трико с белыми лампасами, ступая облепленными кровью и оленьей шерстью сапогами прямо по одеялам, извлекал из-под них рюкзаки, вытряхивал и, по-видимому, ничего не находил. На столе у окна милиционер писал бумагу, рядом склонился усатый парень в одетом на голое тело пальто с шалевым воротником и, объясняясь, делал удивленное лицо и разводил руками. Еще кто-то спал в углу на голых досках, но там было сумеречно, и его лицо разглядеть невозможно.
Никто не обратил внимания ни на меня, ни на то, что через открытую дверь тянуло холодом. Лишь тот, что в углу завозился, устраиваясь поудобнее, и снова притих. Я чуть постоял у порога и, не решившись переступить его, покинул сторожу.
По другую сторону заполненного оленями кораля темнели палатки оленеводов. Я решил поискать деда Горпни у пастухов, но даже то, что произнес у входа в палатку по-эвенски: «Дорова, эрипчи дял! Идым!» Мол, здравствуйте, дорогие товарищи! Разрешите войти! Не помогло. Пожилая эвенка в очках и расшитом бисером малахае, выставив из палатки голову, так обложила меня по-русски, что я пришел в себя только далеко за коралем. То ли она приняла меня за кого-то из бичей, то ли после устроенного бичами шабаша здесь относятся без уважения ко всем пришлым.
Вот тогда-то я и решил обосноваться на берегу озера. Поставил шалашиком десяток собранных возле кораля жердей, укрыл сверху оленьими шкурами и развел у входа костер. Шкурами выстелил и пол своего пристанища, благо, целая куча их валяется возле склада прямо под открытым небом. Я даже привередничал, подбирая для постели только белые, словно какой-нибудь шаман или тундровый князек…
Говорят, спящему на белых шкурах духи приносят удачу. И хотя я еще только готовился спать на этих шкурах, удача явилась ко мне в виде маленького и шустрого, словно горностай, деда, неизвестно откуда вынырнувшего возле костра и полюбопытствовавшего, есть ли у меня водка? Был дед немного пьян, но, по всему видно, он и в трезвом виде такой же общительный. Одет он в расшитую разноцветным бисером кухлянку, кожаные штаны с очень узкими штанинами и опушенные оленьими лапками торбаса. На голове деда матрешкой повязана косынка в желтый горошек, отчего чистое без единого волоска лицо моего гостя казалось донельзя круглым и каким-то домашним.
Я сказал деду, что водки у меня нет, но сейчас сварятся пельмени. Если есть аппетит — может садиться со мною ужинать.