Ночами, когда в бараке затихали голоса, Аслан спал вполглаза. Знал, Слон не упустит возможности отомстить за свой позор.
В тот месяц Аслан все же выслал бабке зарплату. Всю, до копейки. А узнавший о том Кила посоветовал:
— Ты еще молодой. На Колыме не обкатан. Она свое с тебя еще снимет. Мой совет тебе — купи к зиме теплых тряпок. Иначе сгинешь ни за понюшку табака. И врагами не обзаводись. Со всеми ладить старайся. Помни, тут Колыма. Не знаешь, где подножку поставит.
В правоте его слов Аслан убедился скоро.
В короткий перерыв, вместе с другими зэками, не удержался и вылез на болото собирать спелую морошку. Горстями ее ел. А к вечеру скрутило живот, будто жгутом. До холодного пота рвало. В глазах искры замельтешили.
Хороша, прохладна ароматная морошка. Да нельзя после нее сырую воду пить. Забурлила в животе пивным баком. Тухлой отрыжкой извела. К концу работы загнала в кусты надолго. А потом и вовсе с ног свалила.
Еле отыскал Аслана бригадир. Уже в бараке, на шконке[1], небо и вовсе с овчинку показалось. Расходившаяся требуха мутила разум.
Лишь к ночи, сжалившись, кто-то из воров дал Аслану пару глотков чифира. В другой раз от такого пойла кишками изблевался бы, а тут — заткнуло. Утихла боль. И уснул парень блаженным сном.
Чифир ему в должок записали. К концу месяца и за курево стребовали. С одним Слоном можно справиться. Но против целого барака — не выстоять. Вместе с процентами пришлось половину зарплаты отдать. Обидно. Решил больше ни за чем не обращаться.
Случалось, портянки промокали насквозь. Не высыхали к утру. Мокрые надевал. Молча.
Разлетелись в клочья брюки. Зашивал. Стирал. Без мыла — песком. Взаймы не просил. Воры все видели, понимали. Прижимистый парень. Но и не таких Колыма ломала. Ждали свой час.
А тут, как назло, бригадир заболел. Попросил Аслана заменить его на время. Тот, не подумав, согласился.
В бригаде восемнадцать мужиков. Все старше его возрастом. У иных эта судимость была не первой. Работая рядом, Аслан не обращал на них внимания. Теперь, когда довелось работать вместе, понял, что взялся не за свое. Трудно было ему заставить мужиков делать то, что нужно. Они работали вразвалку, часто перекуривали, разговаривали. Аслан долго молчал. Не признавался бригадиру. Но однажды норов дал осечку. Сорвался. И если бы не охрана, наломал бы дров…
И… диво, в бригаде всех — как подменили. Считаться стали. На работе не протряхивались, бегом бегали. Старались не отстать от Аслана. Отдыхали лишь, когда он уставал. И тогда садились мужики на лаги, дрожащими от усталости пальцами скручивали самокрутки. И усевшись рядом с Асланом, думали, говорили, каждый о своем.
Аслан смотрел на марь, по какой прокладывал трассу.
Серая, как сирота в лохмотьях, она была слегка прикрыта низкими деревцами, похожими на убогих нищих, да кустами, из-под которых то и дело выскакивали зайцы, лисы, облезлые песцы. Несколько раз он видел оленей. Но издалека. И завидовал им. Пусть и скудная здесь земля, а все ж на воле живут. И никакой бугор на них пасть не раскроет, не заорет, как это случается у людей:
— Чего расселся, падла? Хватит муди сушить! Давай паши!
Аслану вспоминалась своя родина, своя земля, ее леса и горы. Голубые ели — пушистые красавицы, словно в синей дымке векуют свое. Они — не то что колымские рахитики, никому в пояс не кланяются. Само небо макушками поддерживают. От того, видно, и сами голубыми стали.
Вспоминал и каштаны в цвету. Медовый запах их кружил голову парня. Эти деревья давали много тени в жару.
Тепло… Как не хватало его здесь. Да и откуда ему взяться на Колыме, если с полуметра земля здесь не прогревалась. И вечная мерзлота ломала лопаты, гнула ломы.
«По своей воле ни один путевый зверь, не говоря о человеке, не смог бы жить на Колыме», — думалось Аслану. Вольные приезжали сюда из-за заработков. Это он знал.
— У нас скоро хлеб убирать начнут. Работы невпроворот. Всякая пара рук нужна. А я тут парюсь, — долетели до слуха Аслана сетования одного из мужиков.
— А ты за что здесь? — спросил его.
— За недогляд. В телятнике работал. И не знаю с чего, в один день треть откормочной группы потерял. Пришили мне вредительство…
— Сколько ж лет дали?
— Сначала четвертной. После амнистии до червонца скостили. Да сколько не бейся, три зимы еще здесь кантоваться. А их переживи, — вздыхал мужик.
— Твои хозяйство имеют. Дом свой. А мы после войны еще не успели отстроиться. Все материалы собирал. Доску к доске. Пока вернусь, все сгниет. Сколько трудов даром положил, — сетовал другой.