— А он?
— А он мне — сам решай, дескать, не маленький уже… — и паузу держит эдак выжидаючи… А потом и говорит: «А ты знаешь, сын мой, что теперь эти Тышздецкие подгребают под себя всю реализацию трофеев?»
— Как так?
— А так. Нынче уже не мародёркой. Всякими правдами и неправдами пролезли в нужные комитеты, ручки их загребущие по всей России замечены. — Сокол помолчал. — Так что, может, если бы ты его совершенно случайно грохнул на дуэли, то глядишь и…
Я сердито встал и заходил по комнате.
— Ничего себе у тебя запросики! Ты когда меня в наёмные государственные бретёры решил записать, чего мне-то не сказал? Для пущего соответствия?
— Да там как бы меня самого в бретёры не записали.
— Ну так прижали бы их… я не знаю… налогами там, постоянными проверками или чем ещё. Глядишь, и накопали бы чего… Что — в государстве Российском окромя князей-бретёров рычагов воздействия не осталось?
— Не знаю! — отмахнулся Иван. — Да и знать все тамошние, — он опять кивнул вверх, — расклады не хочу. Просто, если Тышдецкий сосватает Юсупову — это, брат…
— Понятно.
Юсуповы чванливые, Тышздецкие обнаглевшие. Да с объединёнными деньгами…
На душе стало скверно.
— А ты тоже хорош!
Сокол вскинулся.
— Это почему это? Чего это я?
— Про Патрика ты мне сказать не забыл, а про поляка? И теперь Коршунов у тебя весь виноват, получается!
Иван почесал бровь.
— Мда, некрасиво вышло, тут ты прав.
— Ну… думать будем, чего уж…
21. СКАНДАЛЬНЫЙ ДЕНЬ
НЕПРИЯТНОСТЬ НОМЕР ТРИ
А третья неприятность случилась, когда я уже на учёбу явился. Не успел поздороваться с одногруппниками да угнездить свою задницу за парту, как Элеонора Юсупова лично снизошла ко мне со своих облачных эмпирей и милостиво протянула ручку для поцелуя. Встал. Ручку поцеловал, чего уж тут — по этикету положено, если под нос суют. К тому ж — княгиня она. А потом поинтересовался:
— Чем же я, ваше сиятельство, снискал к своей особе внезапное внимание? Не далее как вчера холуём навеличивали — и вдруг такие милости?
— Ну как же, — осклабилась во весь рот Юсупова, — вы же за меня изволили на дуэли биться! Теперь я разрешаю вам объявить меня своей дамой сердца!
Охренеть, заявочки!
— Первое и главное, прошу заметить: я не за вас бился, а за свою попранную из-за вас честь! Это раз! Второе и не менее важное: людей, что как раз бились за вас, вы позорно бросили и убежали. Так что мне милостей от вас никоим образом не нужно. И в-третьих. Вы слабы глазами?
У Юсуповой по мере моей отповеди вытягивалось лицо, и в конце она смогла только пролепетать:
— Н-нет! Почему такие вопросы?
Я поднял правый кулак. И поднёс его к её носу.
— А вот это кольцо вам что-нибудь говорит? Я — женат! Дама сердца, тоже мне! Дома меня дама сердца моего ждёт, вместе с сыном! Ясно?
— Ясно! — пискнула она и стремительно умотала наверх, на своё место.
Последнюю картину и застал молодой князь Дашков, что сегодня, вопреки устоявшейся традиции, не опоздал.
— Чего это она? Я что-то пропустил?
— Ага, — проворчал я. — Меня тут перед фактом поставили. В назначении госпожи Юсуповой моей дамой сердца!
— Чего⁈ Ты шутишь? А Серафима? — вопросы посыпались из него как из дырявого ведра.
— Так я Элеоноре это и пояснил!
— А она?
— А чего она? Щас обидки свои пережует и чего по новой учудит! Бабское племя оно такое…
— Ну не все же стервы! Будем надеяться, приличных женщин гораздо больше! — Михаил вдруг склонился ко мне и заговорщицки зашептал: — Слу-ушай! Тут какое дело, я вчера не удосужился спросить, а почему…
Нас прервали смешки, разлетевшиеся по партам. В дверь вошли Тышздецкий и этот умник… как его?.. А! Шамбурин! Лысые, розовые, как яйца в Пасху. Даже брови послезали. Но с другой стороны — чего смеяться-то? Выжили — и это уже прекрасно! Там такой бабах знатный был. Щиты могли и не выдержать.
А вот смешки-то продолжались. И если Шамбурин принял это с предельным достоинством — просто сел на своё место с каменным лицом, то поляк опасно багровел и зыркал по рядам бешеным взглядом. И это породило новую волну смеха. Уж больно забавно, когда на тебя этакий злой пупс розовый гневно таращится. К слову, я даже не улыбнулся.
— Ты! Да, ты! — Сигизмунд Тышздецкий наконец нашёл причину смеха. И кто бы сомневался — меня. — Ты! Я вызываю тебя на бой на саблях, до смерти!