— Да чего тебе? Чего, егоза? — удивлялся батя.
Лиса тащила папаню к дому.
— Чаю! Чаю! Чаю надо! С облепихой и малиной! И с клубникой! И с… — Тут лисичка запнулась. — С чем ещё можно? А мы вам вкусных булок дадим? А, папа дяди герцога? Дадим-дадим! Только чаю надо! Мы столько без него не съедим!
— Чего не съедим-то?
— Вкусного-вкусного! Сладкого-сладкого!
— Понятно. Вкусного-сладкого, чего ж не понятно-то? — Батя нашёл меня взглядом. — Заслужили? — Я кивнул. — Тогда пойдём! Самый большой самовар ставить будем!
— Да-да! Самый-самый! — прыгала вокруг отца Сэнго.
До сих пор непонятно. Как в пятидесятилетней лисе уживается такая мощь с мозгами и нравом подростка?
Кончилось тем, что честно поделившиеся с домочадцами сладким лисёнки сожрали почти всё, что купили. Не увидел бы — никогда не поверил бы! Сожрали, чаем заполировали и валялись раздутыми рыжими колобками на солнышке на крыше веранды…
ИЗ САМОЙ ИМПЕРСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ
Тем временем история со спущенным с лестницы подрядчиком получила своё продолжение. Его родители (надо полагать, наученные кем-то, а, быть может, от собственного большого ума), нажав на все возможные рычаги знакомств и подключив максимально высоких покровителей, подали жалобу самому государю императору, изложив действия Ивана Кирилловича в самом дурном свете. По писанному в жалобе (а я её тоже читал, а как же — это когда меня на первую и единственную беседу в качестве свидетеля произошедшего пригласили) всё было представлено как начальственное самодурство, необоснованная агрессия и жестокость, которая (внимание!) могла быть вызвана некомпенсированным посттравматическим синдромом. К жалобе прилагались описания полученных вследствие приступа начальственного гнева травм на нескольких листах и даже со снимками.
Не знаю уж, что сказали Кирилл Фёдорович и Андреем Фёдоровичем, а в наше училище явилась особая комиссия имперской канцелярии. Точнее, её единоличный представитель — секретарь по особым поручениям, Евгений Ильич Серёдкин, как следовало из его документов.
Вообще дядька выглядел калачом тёртым, времени был терять не намерен. Приехал, объявился у секретаря, испросил себе свободный кабинет и первым делом вызвал меня, попросив Хагена Генриховича (о, это была очередная стадия Хагеновского обрусения — присоединения к имени отчества!), Людочку и Ивана Кирилловича мест службы до беседы с ним не покидать.
— Вы не стесняйтесь, Илья Алексеевич, — сказал он, раскладывая на столе бумаги и поглядывая на меня короткими взглядами.
— А вы не опасайтесь, — усмехнулся в ответ я.
Секретарь прекратил перебирать бумаги:
— А… отчего же вы думаете, что я вас… боюсь? — и нахмурился слегка.
— А я не думаю. Я ж чую страх. А бояться меня не надо. Раз уж государь счёл, что я с малолетними курсантами могу работать, значит, имел убеждение в моей душевной уравновешенности. Или, как это модно сейчас говорить, в психической стабильности.
Секретарь несколько неловко откашлялся:
— Что ж, давайте перейдём непосредственно к нашему вопросу. Итак, что вы имеете доложить о произошедшем конфликте между Иваном Кирилловичем и господином Веретейко, Романом Селивановичем.
— Простите, не имею счастья знать второго упомянутого вами господина.
Господин Серёдкин коротко глянул на лежащий справа от него футляр. Ага, а это, поди правдомер! Что ж, только правду и ничего кроме правды.
— М-хм. Господин Веретейко вплоть до двадцать восьмого августа сего года отвечал за возведение ряда зданий и сооружений на территории сего Специального военного училища.
— Ах, этот! — понял я. — О личном конфликте я ничего не знаю. А вот факты, подтверждающие, что этот Веретейко — вор первостатейный, видел. Цельну папку! При непосредственном разбирательстве между Иваном Кирилловичем и этим прощелыгой не присутствовал, домысливать и перевирать не буду.
Он снова глянул на футляр и нахмурил одну бровь:
— Вы утверждаете, что при избиении не присутствовали?
— Утверждаю, — согласился я.
Серёдкин снова скосился и потёр подбородок:
— Но что-то вы видели?
— Много чего за последние дни видел.
— Илья Алексеевич, прошу вас, без ёрничанья. Мы с вами делаем одно дело, уверяю вас. Видели ли вы господина Веретейко непосредственно в день конфликта, двадцать восьмого августа?