Поначалу я очень боялся выпускать Ивана в воздух. Боялся потому, что он в своей ненависти, ярости мог потерять обычное хладнокровие, допустить промах. Но скоро понял, что опасения напрасны. В воздухе Иван оставался таким же расчетливым бойцом, каким был и раньше. А вот на земле он не мог видеть немцев.
Нет, Иван не хватался за пистолет, не плевал в их сторону, не ругался последними словами. Немцев для него словно не существовало. Один раз мы только чуть было не поссорились с ним из-за этого.
На нашем аэродроме с самого начала пребывания здесь появилась корова. Обыкновенная корова, которую солдаты звали по-русски Буренкой. Откуда она взялась, сказать трудно: то ли была еще при немецкой наземной команде, то ли прибрела с соседних хуторов или имений, брошенная хозяевами, бежавшими на запад. Так что любители парного молока в летной столовой могли им побаловаться.
Как-то мы возвращались на машине из штаба дивизии. По шоссе устало брели беженцы. Поверив геббельсовской пропаганде о том, что советские войска уничтожают все на своем пути, эти несчастные люди бросили родные места и ушли на запад. И вот сейчас возвращались домой женщины, дети, старики.
У поворота с шоссе на аэродром я заметил сидящую прямо на обочине женщину. Обреченно уставившись в одну точку, она не видела ничего. Не смотрела даже на детей, которые копошились в пыли у ее ног. Их было трое, оборванные, грязные, они во что-то играли. Дети есть дети...
- Невеселая картина, - сказал Кузьмичев.
- Нормальная, - зло бросил сидевший с ним рядом на заднем сиденье Иван Корниенко, - нормальная... У нас почище были картинки.
Я был согласен с Иваном. Невольно вспомнилась и виселица в селе под Харьковом, и девчата, мои одногодки, угнанные из села фашистами, и избитый дед Павло. Но здесь - голодные дети...
- Покормить бы их, - предложил Кузьмичев.
Иван молчал.
У запасливого шофера нашлось несколько бутербродов. Мы с Кузьмичевым вышли из машины и протянули бутерброды женщине. Она испуганно посмотрела на нас и еду не взяла. За нее это сделали ребятишки. Они с веселыми возгласами похватали бутерброды, отдав, между прочим, один матери.
- Ну вот, - улыбнулся Кузьмичев, - нам и представился случай побеседовать с местным населением. Попробуем объяснить им цели и задачи нашей армии, как это рекомендует Военный совет.
Однако знаний немецкого языка нам хватило лишь на то, чтобы выяснить, что женщина эта крестьянка из небольшого селения за Бунцлау. Куда идти, она не знает. Дом ее был разрушен, еще когда они уходили на запад, корову продали в прошлом году. А без дома, без коровы что она может дать детям?
- Слушай, Василий Михайлович, отдадим ей нашу корову, добредет она до своей деревни. Корм сейчас - вот он, под ногами. И ребятишки, глядишь, выживут, - предложил неожиданно Иван Федорович.
Я заколебался, вспомнил деда Павло, как увели у него последнего в селе теленка. Может, корова и выросла из того теленка? Они нас грабили, а мы...
- Ну? - тронул меня за рукав Кузьмичев, - посмотри на них, не выкормит она ребятишек.
- Давай, - махнул я рукой, - отдадим. Довезем их до городка на машине, отдадим корову, а оттуда дойдут пешком до шоссе. Недалеко, километра полтора. Да и покормим как следует. Не испугаются?
Но женщина на предложение: "Битте, фрау, с киндерами в машину", не испугалась. Она безропотно встала и, даже не посмотрев на детей, пошла к автомобилю.
- Ну, это уже дикость, - возмутился Кузьмичев, остановив женщину, показал ей на детей: "Киндер, киндер с собой..."
Только сейчас на ее лице промелькнуло какое-то подобие улыбки.
- Не то забитые, не то перепуганные. Черт ее знает что! - не мог остыть Кузьмичев. - Ей все равно, что с ней будет, но о детях-то думать надо!
Долго пришлось объяснять немке, когда солдат подвел к ней корову, что Буренка теперь ее и пусть она поит молоком своих "киндеров". Когда она поняла это, бросилась со слезами в ноги солдату, обняла его кирзовые сапоги и начала было целовать их.
- Во до чего гитлеры людей довели, - подняв женщину с земли, пробурчал солдат.
Молча наблюдавший за этой сценой Корниенко подошел ко мне:
- Это за все то, что они у нас, гады, натворили? - сквозь зубы спросил он. - Ты забыл, с какой злостью сам рассказывал о своем деде и его телке? Как они его били? И как ты обещался деду отомстить за его оскорбление? Ты забыл Багеровский ров, Бабий Яр, Освенцим? Забыл виселицу в селе под Харьковом?
Я не мог и не имел права осуждать Ивана. После того что он перенес в плену, нужно время, чтобы зарубцевались глубокие душевные раны, которые залечить неизмеримо трудней, чем раны на теле.
Я уверен и знаю, что таких горячих споров и разговоров об отношении к немцам много было в нашей армии. Не все сразу, как и Иван Корниенко, поняли, что добро наше не библейское "добро за зло", а воплощение идей пролетарского интернационализма, что гуманизм наш не вседобренький гуманизм, а гуманизм боевой, наступательный, активно борющийся. И не случайно паша партия, правительство, Верховное Главнокомандование обращало самое серьезное внимание на разъяснение войскам, вступившим на территорию многих стран Европы, значения освободительной миссии Советских Вооруженных Сил.
Быстро летели апрельские дни. К нам зачастил командир дивизии со своими офицерами. Это уже явный признак: время "Ч" приближается. Генерал Баранчук часто беседовал с летчиками, с командирами подразделений, со мной как с командиром полка. Немало ценного я вынес для себя из этих бесед. Баранчук строго предупредил:
- Вылетает половина полка и больше - твое место в воздухе. Небольшие группы - командир полка руководит с земли. Но всегда атакует первым!
- Это я уже понял, товарищ генерал.
Впервые за все время напомнил он мне о раненом позвоночнике:
- Так-таки он тебя и не беспокоит? Только правду. Сейчас уже бояться нечего. До конца войны долетаешь... А там врачи будут смотреть.
Пришлось сознаться, что положение неважное. Нет, не с позвоночником, а с корсетом. "Кольчуга" грузина сапожника стойко переносила все невзгоды военного кочевья, воздушных боев, но уже потерлась, расползлась. А без корсета, особенно в воздухе при перегрузках, травма давала о себе знать.
- Точно? Все дело в этом корсете? - испытующе поглядев на меня, спросил комдив и тут же загремел: - А чем у тебя врач занимается? Это его прямая обязанность - лечить... в смысле следить... короче, пусть он обеспечивает твою боеспособность и ремонтирует этот корсет-жилет.
Баранчук успокоился:
- А сейчас пойдем, поговорим с личным составом.
Командир дивизии выступал с подъемом, горячо. Он сказал, что приближается решительный день войны с фашизмом, день Великой Победы. "Воевать нужно дерзко, смело, умело", - призывал Баранчук, и весь полк, затаив дыхание, слушал генерала...
Я давно убедился в важности выступления перед решающими боями старших командиров, политработников. Уже сам факт их выступления, воодушевляющей речи настраивает людей на боевой лад, поднимает в их глазах значение предстоящих событий. К тому же, опыт, знание дела, личный авторитет руководителя оставляют большой эмоциональный след в сознании людей. Так было и на этот раз. После митинга в эскадрильях состоялись открытые партийные и комсомольские собрания, на которых не только коммунисты и комсомольцы, но и беспартийные давали слово драться с врагом, обеспечивать боевые вылеты лучшим образом.
Перед самым отлетом генерал Баранчук поставил мне уже конкретную задачу.
- Завтра с утра небольшими группами перегоняешь полк на аэродром Газель. Небольшими группами - чтобы немцы не засекли массовый перелет нашей авиации к линии фронта. Так же - парами, четверками - организовать облет района. Посмотреть с воздуха на передний край, на цели, которые изучали на земле. Начеку дежурные экипажи. Чтобы ни один самолет противника не налетел на аэродром. Остальное все, как разыгрывали. Впрочем, учти, что на первый день наступления у штурмовиков будет не совсем обычное задание. Какое? Узнаешь. Нам, истребителям, задача одна и та же - чтобы ни один "ил" не был сбит...