Иное время на ремнях за бурлаками вслед влачится,
а ты, любимая моя, сама себе и лёт, и птица.
Опять обмакнуто перо в чернила лёгкие восхода…
Пиши весенним ветерком земную повесть год от года!
О том, как в бурсе калачи пекут воскресным днём ребята,
и Гоголь плачет у печи, и рукопись огнём объята,
о том, как баба у плетня играет в переглядки с небом,
и снег ложится на поля, и в лучших душах много снега.
Не церемонься с палачом, пиши его со строчной буквы.
Но дети малые при чём? Но мать его за варкой брюквы?
Опять по небу облака плывут за Вологду, на север,
и ждёт Офелию река, и недоступен лучший сервер.
Пиши, любимая, пиши. Ты горечь лунную знавала?
Она, разлучница души, в стогу сегодня ночевала!
Поправь не платье на себе, а это небо в тучах грозных…
Переписать бы нам его, пока не поздно.
Стрекозы ночи
Когда хрустальным многоточьем
сверкает купол мирозданья,
ко мне летят стрекозы ночи
с большими умными глазами.
Стрекозы эти заказные –
их тиражируют умело
сады, наличники резные,
речные заводи и мели.
У лунных бликов в услуженье,
стрекозы ночи знают дело:
учить любви как вдохновенью,
пока в глазах не потемнело.
И по живому мирозданью
всю ночь летать шуршащим светом,
мечтой, неуловимым Дао
и на любой вопрос ответом.
Следы
Ты из прошлой жизни уходила,
как дымок прощается с трубой:
вся твоя неведомая сила
пожелала, видно, быть со мной.
Да и я с тобой стелюсь туманом
в чистом поле, где не спят стога.
Ты сырому воздуху желанна
и рассветной дымке дорога.
Встретились, друг в друге растворились,
как вода весенняя – в воде,
до сих пор мы не наговорились
о сверчке, поющем в лебеде.
Нет тоски, нет расставаний боле,
страха нет, и вдаль ведут следы…
Выпросила ты меня у поля,
выпросил тебя я у звезды.
Уход зимы из русской глубинки
Зима уходит хмуро, по-английски,
перебирая улицы, дома
как ящики с хурмой, как одалиски
своих воспоминаний закрома.
Есть прелесть в расставании навеки
и в расстоянье… Слушают капель,
как капельницу, школы и аптеки,
и ждут врача по имени Апрель.
Ещё округа в простынях больничных,
но отгремели долгие бои.
Жизнь обретает прежнее величье
семейной правды, почвенной любви.
Дымит изба трубою пароходной,
и лёд разбит из пушки золотой,
и врёт Судьба: «Мне в Азию угодно,
к песчаным бурям огненным… Домой!»
Командировка на Землю
Однажды мы выйдем и снова войдём
в тела молодые сквозь нитку льняную,
и станем собою, и вещим дождём
прольёмся на темя, на тьму золотую.
Когда?.. Ожидания сон позади!
Июль пожелтевшей гремит погремушкой,
и снегом обещаны миру дожди,
и сны, как стрекозы, висят над подушкой.
Не будем и думать об этом… Не раз
шагали мы через таможню разлуки.
И ветер в окошко свой рыжий фугас
бросал, вытирая о зрителей руки.
В просторах зеркал намечалась возня –
её занавешивали боязливо,
чтоб Пушкин, полозьями санок звеня,
не сшиб в огороде растущую сливу.
И Ангелы с лицами, как у медуз,
на стол накрывали, сверкая посудой,
умея создать благодатный союз
юдоли земной и небесного чуда.
И вся говорливая наша родня
спешила к застолью с хорошим подарком:
от Хана Батыя – уздечка коня,
от рода Романовых – радуги арка…
И Пушкин с Дантесом, пройдя 40 бань
и 7 операций по части тщеславья,
в пещерные страсти кидали герань
и пели бесполому небу: «Ай лав ю!»
Вдоль речек, похожих на речки земли,
летали прозрачные мыслеформы,
и верил Фома, и повсюду цвели
фантомы удачи повышенной нормы…
А где-то в провинции, сжав кулачки,
кричали младенцы в родильных покоях:
ещё не забыли, как пели сверчки
про копоть печную и время лихое!
Но Дух разворачивал новый виток,
как ставит геолог в пустыне палатку…
О, если бы грешный поэт только мог