— Все.
— Быстрее обшарить все, собрать все бумаги.
Бойцы кинулись искать бумаги. Васильев вытащил откуда-то большой желтый чемодан, вытряхнул из него прямо на пол пожитки и поставил чемодан на стол, оттолкнув прочь зазвеневшую посуду.
— Бумаги вали сюда.
— Живей, ребята, живей! — торопил Тарасов.
Спасенье было в быстроте, и комбат вел людей с такою скоростью, на какую только хватало сил. Разгулявшийся ветер заставлял лес сильней и сильней гудеть— взметывал полы маскхалатов и шинелей, мешая идти. Оставленный в цепи вражеских постов боец благополучно дожидался их. Чтобы раньше времени не вызвать тревоги врага, Тарасов приказал этому бойцу остаться на месте и с ним оставил еще одного, для надежности. Они прошли еще совсем немного, как их остановил негромкий окрик:
— Руки вверх, а ну живо!
— Какого черта они ушли со своего места? — сердито прошептал старшина и, не поднимая рук, устало назвал пароль.
Они двинулись было дальше, но впереди клацнули затворы, и слышно было, как люди плюхнулись в снег.
— Да вы что, сдурели?! — обозлился Тарасов.
Впереди было тихо, и он понял, что шутки плохи.
— Комбат я, ребята, что вы!
— Абрамов я, оглашенные, — добавил старшина.
— А ну-ка выдь один на чисть, поближе…
По этому говору они поняли, что наткнулись на другой пост.
— Откуда они тут взялись? — удивился Тарасов.
Когда прибыл в батальон, такой вот говор северян, из которых в основном состояли бойцы, и смешил его, и сердил. Он то и дело одергивал их, потом привык. Все эти «выдь, подь, нашто, пошто, куды, сюды» уже не огорчали его. Бойцы-лесовики, привычные и к работе, и к морозу, проворные, послушные, нравились ему.
Тарасов вышел на поляну. Из-за валуна поднялся боец, подошел и сказал:
— Уж извините, не знали. Нам сказано: кто вперед пойдет, упрежден будет, что теперича пароль новый будет.
— А вы чего же тут?
— Да вишь ты, погода-то опять дурить почала, ротный вот и выслал. Оно и дело. Береженого и бог бережет, — отвечал боец.
Лицо его в темноте виделось смутным пятном, на котором ясно различались только густо заиндевевшие усы.
«Поди-ка, до костей берет в шинелишке-то, а не скулит, понимает. И молодцы же!» — в который уж раз подумал Тарасов, и как-то хотел высказать это, но боец, уже близко подойдя к нему, встревоженно спросил:
— Где же вы так-то уделались?
— А что?
— Да одежа, гляжу…
Тарасов оглядел себя. Оттаявший маскхалат в нескольких местах был порван, висел клочьями, задубел.
— У соседей были в гостях.
— Да что ты говоришь! — как равный равному, воскликнул боец, но смутился и поправился:
— Уж не пеняйте мне… Дело-то такое.
— Ничего, ничего, — рассмеялся Тарасов. — А дежурите как надо, молодцы!
— На добром слове спасибо, — опять, как на гражданке, ответил боец, но тут же козырнул и добавил по-уставному:
— Служим Советскому Союзу!
Встреча эта и разговор сняли с комбата то состояние острой нервной напряженности, в которой он находился с того момента, как пошли в тыл противника. Хоть и были они еще только на линии наших постов, и остерегались говорить громко, но ощущение того, что у себя дома, со своими, было так приятно, так легко от этого стало на душе, что он не удержался, высказал свое состояние:
— Ну вот и пришли…
Это ощущение успокоенности, домашности произошло, несомненно, и оттого еще, что встретились они с «папашами», как звали в батальоне пожилых бойцов, прибывших последним пополнением. Здесь они пока не обтерлись и выглядели и поведением, и речами смешновато для привыкшего к военной службе человека.
Но именно то, что было в них так живо подзабытое уж здесь, и поведение, и разговор, принесенные из родного дома, по которому тосковал каждый, и привлекало к ним всех. Да многим годясь в отцы, они и напоминали чем-то их отцов. Не уважать этого тоже было нельзя.
Это были люди, жизненные принципы которых вырабатывались всей их нелегкой трудовой жизнью. Прилежностью, старанием отличались они в ученье. Опытом окруженца Тарасов постиг и взял за непременное правило знать и вражеское стрелковое оружие. Этому придирчиво и строго учил и весь батальон.
Однажды, проверяя, как идут занятия, он стал свидетелем такой сцены: взводный показал, как заряжается немецкий автомат, и спросил:
— Всем понятно?
— Понятно! — дружно ответили молодые бойцы, а один из «папаш», неодобрительно поглядев на них, оправил под ремнем гимнастерку, встал и сказал:
— За всех-то чего кричать? Всяк за себя скажет. Я вот, к примеру, понимаю, как сапоги шьют, и растолковать могу, а дай сшить — шалишь, брат, не выйдет, не сапожник. Вот то-то и оно. Я не только понять, а и суметь должон. Так что разрешите мне самому попробовать, товарищ младший лейтенант, а что не так будет, покажете.