Тарасов, конечно, дал баню и взводному, и ротному за такие занятия. Когда поуспокоился, решил, что надо кое-что и втолковать, особенно молоденькому младшему лейтенанту.
— Папаши любят доскональность в любом деле, — начал он другим, спокойным тоном, — я их достаточно вызнал. Они теперь так судят: раз чему учат, значит, надо, а раз надо, так пусть и учат, как надо. Вот так. Они знают себя работниками, теперь узнают солдатами, и хотят знать себя хорошими солдатами. У них такой характер— знать себе цену. Но предупреждаю — боже избавь на ком-то, и на них особенно, срывать зло. Что люди у вас не боятся, не скрытничают — хорошо. Берегите это. А то вживется такое: наша хата с краю, начальство больше знает, оно газеты читает, молчи, за умника сойдешь— беда будет! Начнут таиться да хитрить, далеко не уедешь. Значит, веры нам, командирам, не будет. А как без веры друг в друга воевать? А ведь нам, может, с любым из них умереть рядом придется… Так что занятия вести по всем правилам. Понятно?
— Понятно.
Ему ли было не знать «папаш»! С пожилыми этими крестьянами вся его прошлая жизнь прошла. Не один пуд соли съели вместе.
Да-а, прошлое… Помнилось оно давным-давно ушедшим, милым, вроде и не с ним бывшим. Слишком другой была жизнь. Вспомнилось, как в детстве за чаем ему в особину давали целую ландринину покрупнее, а мать с одной маленькой ландрининкой выпьет несколько чашек, да еще оставшийся блестящий, желтоватый кусочек сладости спрячет на другой раз. Обычное деревенское детство той поры. Санки да самодельные лыжи зимой. Вечерами теплый уют русской печи и пугающие во тьме бабушкины сказки с ведьмами да домовыми. Летом рыбалка, лес, грибы, ягоды. Его еще из-за валка сена не видать было, как начал орудовать граблями. Кончил школу, поступил в сельхозтехникум и, отслужив армию, вернулся домой работать агрономом.
Вроде и хорошо к нему относились, а все не как прежде — с какою-то настороженностью. Это и обижало, и удивляло его, пока не услышал, как было о нем сказано:
— Наш-то он, конечно, наш, да ведь стал начальство. Кто его знает, каков теперь будет?
Трудно ему было. Придет в колхоз, разъясняет, убеждает, доказывает необходимость нового примерами из науки, и вроде видно — поняли и словом поддерживают!
— Ясно дело.
— Как не понять-то, поняли.
— Конечно, вы люди ученые, вам видней, как лучше.
А придешь проверить, как сделали, — опять по-своему, по-старому. Как мальчишку и водили за нос. Горько ему было это! Он полон был желания делать все как можно лучше, чтобы скорее вырваться из старой деревенской нужды, а его стереглись, не понимали…
Однажды позвал его к себе заместитель директора МТС по политчасти и спросил:
— Ну как работается?
— Я чего-то совсем растерялся… — признался Тарасов.
— Ну это полбеды. Беда, когда человеку кажется, что он все знает, все понимает. Мы лечим застарелую болезнь— бедность, неграмотность. Но ведь все надо уметь. Вот скажи: пришел бы ты со своей болезнью к лекарю, он тебя выслушал, выстукал, надавал советов, прописал лекарств, а ты, делая все, что он велел, видишь, что пользы нет: что бы ты подумал, а? Небось сказал — к черту такого лекаря! Не так ли и у нас иногда выходит, а? Дело ли только поучать крестьянина? Ведь, скажем, мы с тобой знаем, что такое-то поле — это площадь в севообороте, а мужик им всю жизнь кормится. И отец его, и дед. Он вызнал это поле и вдоль, и поперек. Знает, что и как на нем лучше родит, как его пахать, удобрять надо. Он многое знает. Ведь кому же плохого-то охота? А если видят, что по нашему совету или приказу выходит плохо, так на кого обижаться? На себя, выходит, надо оглянуться да подумать — а дело ли я велю? Вот ведь штука-то какая…
Он послушался этого совета. И понял то, что горячая, боевая в деле голова хороша только тогда, когда она еще и знающая. Он понял, что уступить вовсе не значит унизиться или потерпеть поражение. Наоборот — чем выше несешь себя, тем ниже выглядишь в глазах людей. У него хватило характера резко изменить поведение. Воспринялось это по-разному. Приходилось за спиной и такое слыхивать:
— Испекся! Мы кому хошь рога обломаем.
Находились и солидарные с этим, но большинство отвечало:
— Полно чепуху-то городить! Ты сам-то комол, тебе ли другим рога ломать. Да и к чему это? Делать дело надо, а не рога ломать.
Спокойно, по-душевному стал вести себя. И вместе с обидою на то, что он же для них старается, а они этого не понимают, прошло и пустое мнение о том, что крестьянин наш эдакий от серости и неразумности упрямец. Люди стали добрей, доверчивей к нему. И открылась ему судьба каждого маленького польца: живыми голосами заговорила с ним земля. Пожилые мужики стали советоваться с ним: