— Признаюсь тебе, чуб этого пана Курдеша не обещает ничего хорошего для тебя, а что он обнимает колена — это ничего не значит: разославши ковер, всыплет тебе как следует. Много у него детей? У нее есть еще сестры?
— Нет, одна одинешенька.
— Это еще хуже.
— И шляхтяночка не так-то бедна, как тебе, может быть, кажется. Смолинский говорил, что их двести тысяч у моего отца; кроме того, деревенька без долгов и кое-что еще в шкатулке.
— Тем хуже и хуже! — прибавил Кароль. — Не советую тебе пускаться; кончишь или женитьбой, или историей.
— Вот еще! Я не так глуп!
— Придется тебе остаться или глупцом, или подлецом; выбор, признаюсь тебе, не легкий.
— На какого же я моралиста попал сегодня! — заметил Сильван, немного смешавшись. — Должно быть, ты сам запутался в каких-нибудь великолепных историях, если такая суровость прошибла тебя в отношении ко мне.
Кароль только вздохнул и ничего не ответил. Зигмунд-Август, пользуясь фигурой, в которую утащили ротмистра, неотступного кавалера графини, подсел к жене.
— Ma chérie note 7! — сказал он потихоньку.
— Что прикажешь, Гуця? — спросила графиня, наклоняясь так, чтобы движение ее выказало красивую талию.
— Скажи мне, сделай милость, что с твоей матерью?
— С моей матерью?! Кажется, голова у нее болит.
— Ты ничего не знаешь! Делала мне странные вопросы, чуть не выговоры….
— Тебе? — спросила жена, с отлично разыгрываемым притворством. — Неужели?
— Мне кажется, — прибавил с достоинством Зигмунд-Август, — я не заслужил этих выговоров.
— Какого же рода они были?
— Разные, и, наконец, и за тебя.
— За меня? — спросила в полголоса Евгения, смешавшись несколько. — Не понимаю этого.
— Мне кажется, я не заслужил их.
— Разве я показала когда-нибудь малейшее неудовольствие?..
— Было, кажется, время понять меня и оценить!
— Mon cher note 8, я тут ровно ни при чем… Не понимаю ничего…
Супруги обменялись нежными улыбками; в улыбке графа затаены были нетерпение и досада, в улыбке графини равнодушие, прикрытое нежностью; она смотрела уже в другую сторону.
— Скажи же твоей матери…
— Да, разумеется… не беспокойся об этом…
В это время явился ротмистр, и граф, с намерением, в ту же минуту нарочно встал, посмотрел на жену и, сказав что-то прибывшему, под предлогом какого-то важного занятия, поспешно удалился.
«Ах, как же он глуп, как глуп!» — подумал ротмистр.
Графиня с досадой заметила это поспешное удаление: оно говорило ей очень много, и еще больше высказал ей насмешливый, брошенный искоса взгляд графа. Ее поймали и презрительно бросили в руки ротмистра. Первый раз в жизни, может быть, кровь закипела в ней так, что румянец выступил на лице, и какой-то остроумный вопрос, которым разрешился ротмистр, разбился об ее ухо, не услышанный, и полетел в свет без ответа.
Цеся караулила у дверей, не Вацлава, потому что он был ей только пробой, чем-то в роде трупа, на котором училась она нужной анатомии сердца, но выхода графа Кароля Вальского, сидящего с братом ее в кабинете. Целый вечер уже стреляла она в него и, не видя никаких последствий, была нетерпелива и досадовала. Наконец вышел Кароль, холодный, рассеянный, равнодушный и, окинув взглядом залу, остановился в дверях, неподалеку от Цецилии, которая, как видите, рассчитала очень верно выгоды выбранного ею места. Сильвана, только что он появился, утащили танцевать; граф Вальский остался у порога и должен был уже из одной вежливости сказать что-нибудь Цесе. Она встретила слова его такими красноречивыми улыбкой и взглядом, что Вальский; если б не был так сильно расстроен и опечален, задрожал бы. То были улыбка и взгляд девочки, которой чрезвычайно хочется убедиться, что она вышла из детства; с ними сравниться могли бы только улыбка и взгляд старой кокетки.
— Разве можно, чтоб вы отдыхали? Разве это хорошо, что вы не танцуете?
— Я никогда или почти никогда не танцую.
— Отчего?
— Надо быть очень молодым, чтобы так весело кружиться.
— А вы страдаете старостью и байронизмом!
— Нет, — ответил Кароль, несколько удивленный ее смелостью, — у меня есть болезнь подействительнее, нет нужды сочинять.
— Что же это за болезнь? Ведь не подагра же, как у пана мундшенка?
— До сих пор нет, но хуже этого.
— Неужели лихорадка, с которой возится уже пять лет мисс Люси и не может расстаться?
— Кое-что хуже даже лихорадки.
— В самом деле хуже? Решительно не могу догадаться.
— С чем вас и поздравляю.
— А! Я не могу догадаться, а вы не хотите мне доверить!