— Луиза была американкой. Много лет прожила в Нью-Йорке и знала, как о себе позаботиться. Она была решительной и уверенной в себе женщиной и никогда бы не попалась вот так.
— Означает ли это, что вы вините кого-то из вашего комитета.
— Господи, конечно же, нет! — Робертс был шокирован таким грубым предположением. — У меня нет ни малейшей идеи, кто ее убил. Просто я считаю, что для преступления были гораздо более веские мотивы, чем ограбление.
— Которых у вас не было?
Робертс склонил голову.
— Которых у меня не было. И я должен добавить, насколько мне известно, не было ни у кого. А в моем случае все как раз наоборот. Я считал ее своей протеже. — Он улыбнулся. — Хотя Луиза была настолько гордым и самостоятельным человеком, что никогда бы не приняла такой подчиненной роли. Поэтому мы часто расходились во мнениях. И к сожалению, перед ее смертью не решили наших противоречий.
— Что она собой представляла?
— В каком смысле?
— Как искусствовед, как человек, как коллега? Ее любили? Обожали? Как вы считаете?
— Это зависит от того, кто о ней судит. — Сам не зная того, Робертс повторил, что сказал о нем самом Аргайл. — Что касается работы, она подавала огромные надежды.
И снова в его тоне прозвучала снисходительность к этой женщине почти сорока лет.
— Что касается меня, — продолжал он, — у меня не возникло причин пожалеть, что я рекомендовал ее в члены. Какое-то, пусть короткое время она была ученицей моего большого друга Жоржа Бралля. Одного этого было для меня достаточно.
Миллер тихонько фыркнул, и Флавия вопросительно на него посмотрела. Робертс тоже обернулся к своему коллеге, но в его взгляде проскользнуло неодобрение.
— Видите ли, — неохотно начал Миллер, неуверенный, что не превышает своих полномочий, и не в силах отойти от шока, который вызвало вступительное замечание патрона, — видите ли, это не совсем так. Она была со мной в Колумбийском университете и взяла год, чтобы съездить в Париж — денег у нее на это вполне хватало. Там занималась в классе Бралля, привезла его рекомендации, и этого было достаточно, чтобы устроиться на теперешнюю работу — обратно она не вернулась.
Флавия выслушала замечание и не нашла в нем ни чрезмерной привязанности к усопшей, ни чрезмерного сожаления по поводу ее кончины, но решила до времени не обращать на это внимания. И снова повернулась к Робертсу:
— Если я правильно понимаю, она вступила в комитет полтора года назад?
— Да, — снова кивнул председатель. — Потому что в тот момент ушел в отставку Бралль. Кстати, вы знаете историю комитета?
Флавия покачала головой.
— Он был организован как частное предприятие двенадцать лет назад Браллем, мы с Коллманом помогали ему: оба были учениками великого человека. Через несколько лет к нам присоединился Ван Хеттерен, а примерно пять лет назад — Миллер. Мы ковырялись, как могли, а потом нас, так сказать, национализировали.
— Простите, не поняла.
— Прибрало к рукам государство. Мы работали на скудные средства и не могли себе многого позволить. А затем итальянское министерство искусств решило финансировать престижный проект и предложило нам большую субсидию и официальный статус. Я провел переговоры, и несколько лет назад соглашение вступило в силу.
— Вам повезло.
Однако Робертс не разделял ее энтузиазма:
— Деньги пришлись весьма кстати. Но вместе с деньгами мы получили массу бюрократических проблем. Браллю это не понравилось, и он в конце концов решил уйти. Естественно, в комитет следовало ввести итальянца, и два года назад у нас появился доктор Лоренцо. Поскольку нам дали деньги и министерство по вопросам охраны памятников культуры явно ожидало, что наши усилия станут более эффективными, мы решили предпринять шаг и расширить свой состав еще на одного члена. Наш выбор остановился на Мастерсон, — в его тоне проскользнуло нечто подразумевающее, что ее приход прошел не так мирно и гладко, как он говорил.
— И она оказалась не совсем тем человеком, что вы ожидали? — переспросила Флавия.
Робертс, взвешивая слова, помолчал. И Флавия почувствовала, как он отбирал то, что намеревался сказать, — неблаговидность под маской объективности.
— Я не жалуюсь, — наконец с особым ударением произнес он.
— И тем не менее…
— Скажем так: она была еще относительно молода и неопытна. Нет сомнений, усвоив суть нашей работы, она бы прекрасно вписалась в наше сообщество. Но некоторые члены комитета доверяли ей меньше, чем я. — Поразительно, он говорил так, будто Миллера вовсе не было в комнате.
— Другими словами, вы не сожалеете, что рекомендовали ее в члены?
Робертс был не из тех, кто признавал ошибки. Или верил в благонадежность своих подчиненных.
— Господи, конечно же, нет! Она была добросовестной и полной энтузиазма. Ей только следовало поднабраться опыта в методике работы комитета. И еще: бывали случаи, когда она высказывала свое мнение не так тактично, как следовало бы.
Все намеки, намеки… Почему, черт возьми, люди не способны говорить прямо? Осторожность — хорошая штука, но нельзя же заходить настолько далеко.
— Что вы имеете в виду, профессор? — спросила Флавия.
— Что ж, приведу один пример. Тем более что рано или поздно вы все равно об этом узнаете. Кстати, вы представляете методы нашей работы?
Она покачала головой. В последние двадцать четыре часа ей пришлось переворошить множество всякой информации. Но никто не придавал особого значения деталям работы искусствоведов. Печальное и вопиющее невнимание.
Как объяснил Робертс, их главные методы были просты. Каждому члену комитета поручалось исследование одного произведения — либо самостоятельно, либо в сотрудничестве с другими учеными. Готовый отчет обсуждали на ежегодном заседании комитета, в результате чего картине голосованием присваивались категории «А» — подлинный Тициан, «В» — не ясно или «С» — явная подделка. Произведения категории «А» подвергались дальнейшим исследованиям, чтобы избежать возможности ошибки. Индивидуальные отчеты и коллективные выводы постепенно накапливались и оформлялись в глянцевые, дорогие, богато иллюстрированные тома.
Объяснения Робертса вызывали все более сильное удивление Флавии.
— Вы утверждаете, что большинство членов комитета голосовало за то, что картина подлинная или подделка, не видя ее в глаза?
— Да. Но в большинстве случаев в этом нет никакой необходимости. Произведения Тициана разбросаны по всему миру. Мы не в состоянии ездить все вместе, чтобы оценить каждое. Кроме того, принимая от итальянского государства средства, комитет находится под его постоянным давлением: министерство желает получать то, что оно именует ценностями, за свои деньги. Доктор Лоренцо не устает повторять, что мы живем в новом веке конкуренции. Ужасное положение.
— И как много времени вы тратите на одну картину?
— Вы хотите спросить, на ее изучение? Это зависит от конкретного случая. Зачастую хватает пары часов.
— Странно. Не слишком ли это поспешно? Окончательное заключение за такое короткое время?
— Уверяю вас, — пожал плечами Робертс, — мы выполняем работу тщательнее, чем это делается в рамках других проектов. Нам предстоит еще проверить несколько сотен картин, а мы между тем стареем. История, о которой я хочу рассказать, заключается в следующем. На первом заседании Луизы доктор Коллман предложил присвоить картине из собрания миланского коллекционера категорию «С». Я изучал полотно вместе с ним, и нам пришлось проделать серьезную работу с архивами. Сам я не склонялся ни к какому определенному мнению, но доктор Коллман полагал, что архивных свидетельств недостаточно. Все, кроме Луизы, согласились с его суждением. Она тоже была поначалу «за», но на следующий день именно она стала причиной серьезных разногласий.
— Почему?
— Я думаю, дело в ее энтузиазме. Но уж слишком все зашло далеко, и люди стали раздражаться. Меня всегда огорчало подобное отношение: какой смысл в нашем проекте, если он превращается в арену борьбы за власть? Я сделал все возможное, чтобы ради всеобщего блага ее остановить.