10 Заводов, вод, лесов, земель. «Воды», «леса» звучат подобно «Eaux et forêts» французского чиновничества. Слово, завершающее строку, делает ее окончание несколько неубедителным: целое ковыляет вслед за частями. «Заводов», «вод» — отмечено какой-то слишком бросающейся в глаза аллитерацией. Слово «завод» имеет много значений; «фабрика» или «мастерская» кажутся достаточными здесь, но остается еще несколько возможностей. «Заводы», принадлежащие богатому собственнику того времени, могли включать в себя любой вид мастерской или мельницы, так же как и конный завод, разведение рыбы, винокуренный, кирпичный завод и т. п.
LIV
Очаровательно нарисованная фигура на левом поле идентифицирована Эфросом (который на с. 133 «Рисунков поэта» воспроизводит черновик 2369, л. 20) как Амалия Ризнич (1803–25) в шали и капоре. Ее спокойная поза, положение рук подсказывают проницательному Эфросу мысль о ее беременности (она родила сына в начале 1824 г.). Тот же комментатор идентифицирует красивый профиль на правом поле как профиль ее мужа, Ивана Риз-нича(р. 1792).
3 Прохлада сумрачной дубровы. Я перевел «дуброва» (произносилось также «дубрава») как «park» и «роща» как «grove». Слово «дуброва» едва ли уже пригодно к использованию сегодня. Оно имеет поэтическое, псевдоархаическое, искусственное звучание.
В дуброве преобладают лиственные деревья (хотя не обязательно дубы), в то время как вечнозеленые произрастают в «бору».
Во времена Пушкина и ранее слово «дуброва» употреблялось как для обозначения «общественного парка», так и — менее удачно — парка частного: величавые аллеи деревьев в дворянских усадьбах. Слово использовалось также неточно в смысле «небольшого леса». Лес из дуба — «дубняк», а не «дуброва».
4 Журчанье тихого ручья. Ср. у Филиппа Депорта (1546–1606) в «Молитве во сне»: «[маленький ручей] сладко льющийся», — к которому устоявшийся русский эпитет «тихоструйный» близок, но не так, как был бы близок эпитет «тихотечный».
См. также Андре Шенье, «Уединение»:
Отметим, что этот тихий ручей находится в онегинских владениях. Есть много бьющих ключом, лепечущих, журчащих, шумящих ручьев, потоков, ручейков, бегущих по рощицам западноевропейской поэзии, с их источником в (Вергилиевой) Аркадии, в Сицилии, в Риме и с их слезливейшими ответвлениями в приглаженной и подстриженной итальянской, французской и английской поэзии шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого столетий; и всегда неизменно рядом находится прохладная тень листвы.
Именно этим литературным пейзажем, заимствованным преимущественно во Франции или через Францию, Пушкин в «ЕО» замещает конкретное и точное описание лета северо-западной России, тогда как его зимы (как мы увидим в дальнейшем) принадлежат к северному типу, описанному его предшественниками и современниками в России, отличаясь, однако, несравненно более искусным и талантливым отбором и организацией деталей.
В действительности, эта тема восходит не столько к элегическому пейзажу Вергилия или к Горацию с его сабинским владением, сколько к Аркадии рококо более поздних средиземноморских поэтов, — тому виду идеализированных окрестностей, лишенных колючек и шипов, который искушал странствующего рыцаря освободиться от своих доспехов. Знаменитым нарушителем канонов был Ариосто в своем мрачном «Неистовом Роланде» (1532). В 1826 г. Пушкин переложил по-русски словами несколько октав (С–СXII) «Неистового Роланда» из песни XXIII. Прозаическая версия октавы С, выполненная графом де Трессаном по-французски (каждое словосочетание здесь — клише), звучит так: «… Рыцарь [Роланд, граф д'Анжер] прибыл на приятный берег прекрасного источника, который извивался по лугу, усыпанному цветами; большие деревья, вершины которых соединялись в арку, давали тень этому источнику, и теплый ветерок, проникающий их листву, умерял жару у этого тихого берега».