Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

То, что Ленский почерпнул из Канта, можно обнаружить в той же «О Германии» (ч. III, гл. 6. Сочинения, т. XI): «[Кант] ставит [чувство] на первое место в человеческой природе… чувство истинного и ложного, по его мнению, есть первичный закон сердца, как понятия пространства и времени — первичны для мышления». И далее: «[Из] приложения чувства, бесконечного к изящным искусствам, должен родиться идеал, то есть прекрасное, полагаемое… как воплощенный образ того, что представляет себе наша душа». Существительное «идеал» станет последним словом последнего стихотворения, за которым бедняга Ленский заснет в последний раз перед своей дуэлью в главе Шестой. Любопытно, что это слово — главное в последней строфе последней главы «ЕО».

¹¹ Вольнолюбивые. Пушкин, уже употреблявший ранее этот искусственный эпитет («Чаадаеву», 1821, строка 82), заметил в письме к Николаю Гречу (21 сент. 1821 г., Кишинев), что он хорошо выражает французское «libéral». Рифма «плоды — мечты» плохая.

¹³ восторженную. Ср.: Руссо. «Юлия». Второе предисловие: «…une diction toujours dans les nues» <«…всегда выспренная речь»>.

¹⁴ В те времена носить волосы до плеч вовсе не было признаком женоподобия юноши.

VII

   Отъ хладнаго разврата свѣта    Еще увянуть не успѣвъ,    Его душа была согрѣта  ⁴ Привѣтомъ друга, лаской дѣвъ.    Онъ сердцемъ милый былъ невѣжда;    Его лелѣяла надежда,    И міра новый блескъ и шумъ  ⁸ Еще плѣняли юный умъ.    Онъ забавлялъ мечтою сладкой    Сомнѣнья сердца своего.    Цѣль жизни нашей для него ¹² Была заманчивой загадкой;    Надъ ней онъ голову ломалъ,    И чудеса подозрѣвалъ.

Здесь Пушкин начинает пристальную разработку темы Ленского. Она заключается в изображении образа этого юного и посредственного поэта в выражениях, которые сам Ленский использует в своих элегиях (образец их дан в главе Шестой), — выражениях, то затуманенных потоком неопределенных слов, то проникнутых наивной высокопарностью в псевдоклассическом духе второстепенных французских поэтов. Даже самый точный перевод сталкивается с неизбежной и неопределенной «flou» <«туманностью»> великолепного пушкинского изображения.

Эта строфа была первой опубликованной Пушкиным строфой «ЕО» (в «Северных цветах на 1825 год» Дельвига, конец декабря 1824 г.). Я полагаю, причиной избрания этих отрывков (строфы VII–X) для предварительной публикации стало желание нашего поэта привлечь внимание своих друзей (в строфе VIII), ибо никто из них ничего не сделал, чтобы разбить сосуд его клеветников (см. мои коммент. к главе Четвертой, XIX, 5).

VIII

   Онъ вѣрилъ, что душа родная    Соединиться съ нимъ должна;    Что, безотрадно изнывая,  ⁴ Его вседневно ждетъ она;    Онъ вѣрилъ, что друзья готовы    За честь его принять оковы,    И что не дрогнетъ ихъ рука  ⁸ Разбить сосудъ клеветника:    Что есть избранныя судьбою    . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ¹² . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

^5–6 друзья… оковы. Здесь отзвук истории Дамона и Пифия (последний получил три дня, чтобы привести в порядок свои дела перед казнью, первый же поручился своей жизнью, что его друг вернется), поведанной Шиллером в балладе «Порука» (1799), не однажды переводившейся на французский язык.