Итак, я пошёл наугад, по центральной аллее, обсаженной великолепными лиственницами и кое-где нежными березками, теперь уже желтенькими. Как же здесь свободно, вольно, ухоженно. Запах от окружающего. Это — по всем признакам — довольно размашистое кладбище соснового бора! Как вспомнишь заросшее до небес чёрными прогнившими клёнами и тополями Ваганьково с его оградами-кроватями, сидящими друг на друге и где каждая гранитная голова или часовенка-надгробие обгажены воронами — куда там! Ох, эти ограды… Это всё появилось в советское время у бедноты, чтоб хоть здесь отстоять свою последнюю квартиру, на которую и тут покушались богатые совслужащие, и сколько, без ухода, было нахально занято чужими. Я вон своим родным поставил мерзкую, как в зверинце, решётку, ибо уже покушались — как же, трёхкомнатная квартира, три могилы рядом, это большая роскошь. На Ваганькове — я ещё чуть продолжу тему, раз пришлось — ложились и ложатся отцы на дедов, внуки на отцов, тут же впихнут племянников, и глядишь: на могильном камне фамилий как, бывало, на дверях коммунальных квартир — кому сколько звонить раз. Цельный переполненный город-некрополь.
А тут… А здесь… Нет, это просто Пер-Лашез или Сент-Женев-дю буа. Могилы раскиданы привольно, к ним по английскому газону ведут тропки, никаких оград, а только цветники с парапетами или лёгкими цепями на взгорке. И — камни, стеллы (я знаю, что «стела» пишется через одну «л», но я так люблю это слово, что произношу его даже через три «л»; помните: «Стелла, ты недаром зовёшься звездой голубой!..»), фигуры, отдельно лежащие на камнях головы или бюсты на узких постаментах. И всё — гранит, габбро, диабаз, чуть ли не обсидиан. Ёлки-моталки, да куда там партийной Девичке!
Я шагнул к первой могиле — двухметровой стелле из полированного гранита, верх — в виде Эльбруса из грубого камня, вся эта махина, на фундаменте со ступенями и цепями вокруг цветника. Шагами обмерил: ого, четыре на четыре. Два выгравированных портрета, два кавказские близнеца — судя по датам — двадцатипятилетние обалдуи. Элегическая надпись-вопрос:
«ГОГИ И ЗАЗА, КАК ЖИТЬ БЕЗ ВАС?..
Мама, братья, друзья»
Как жить? Как жили — хорошо. Значит, там ещё братья, да и мама конечно, давно осели в Москве, торгуют, стреляют, и, значит, этих всех тоже надо сюда укладывать. Значит, стелла будет шире или две, и займут целую площадь. Незамедлительно я щёлкнул «ТОГИ И ЗАЗУ», присел на парапет покурить. Почему этот тёмный, мир так любит березки? Ах, да, конечно же, Есенин, Русь… И не стихи его даже, несчастного, а легенды: свой, открытый каждому, пьяница, хулиган, безумно богатая жена-американка, висельник — о, это так красиво!
И тут возникло некое существо, очень оригинальный субъект: тело держалось на слабых ножках, как бы на руках, этакий Квазимодо, зато руки, ручища — настоящие ноги, длинные, и сильные, не ладони, а подошвы с короткими большими пальцами, как у антропоидов, а безволосое лицо в лыжной шапочке как-то особенно улыбалось. Знаете, когда сидишь на унитаза и стул хороший, то улыбаешься вот такой неосознанно-доброй улыбкой. Весь как-то особенно изгибаясь в стороны, сочленяясь и размахивая руками, он вынырнул, из-за стеллы (как же я его не заметил? просто Карацупа) и лукаво спросил, дохнув живым спиртом:
— Фотогдафидуем? («р» у него были как «д»).
— Родной, сорвалось, ни могу без этого. Вон собачий сикает — я и её. Ты сторож местный?
— Ада. Смотдитель. Закудить не найдется? Аппадат-то «Зенит»?
— Так точно. Отец, но всё-таки ничего, если я поснимаю, а, тихо так? И — никому ничего не покажу, только для себя. Ведь я вольтерьянец. А тут так все оригинально, прямо-таки рука тянется к затвору.
— А скока дашь?
Ну и хватка, у него!
— Да… как обойду все — пять долларов.
— Годится. Я тебе могу кое-что объяснить. Но не всё, есть и военная тайна, — он многозначно пошлёпал себя лапами по хилым коленкам в джинсиках, какие я у себя кладу под дверь заместо тряпки.
Этот шкет особо не приставал, валёхался за мною, иногда куда-то пропадал, снова возникал, как из-под земли.
— Эти надгробия-часовенки, — заметил я, — где-то я видал. Не с Немецкого ли они кладбища? И ангел с подломанным крылом… И вон то распятие на белом камушке… Палец на отсечение — это с Ваганьково, 26-й участок.