Элуа сжимал кулаки. Перед глазами его встала картина: лежащее на камнях жалкое тело одного из тех, кто бросился с верхнего этажа, завернувшись в тюфяк; безумные лица других, метавшихся за окнами в дыму пожара… А здесь продолжали свою работу…
— В город пропустить вас не могу, — заявил офицер. — Откуда я знаю, что вы будете делать у нас в тылу! Нынче можете переночевать вон в том доме, на углу улицы. Да… Света там нет, но… — Ладно, хоть не арестовал. Не стоит его злить. В доме, который им указали, можно было лечь, отдохнуть. По соседству имелось кафе. А нельзя нам сходить в кафе? Валяйте идите…
В кафе хозяйничали алжирские стрелки генерала Дама. В тот день всех угощали бесплатно. У стойки теснились вперемежку солдаты, штатские, заключенные, бежавшие из тюрьмы, получали пиво, ром — все, что душе угодно. Стрелки весело смеялись. Странное дело — пьяных не было.
В Карвене… там все произошло немного позднее.
После двенадцати часов дня из туч, гремевших громом, упали первые капли дождя, а потом полило как из ведра; к этому времени женщинам стало невмоготу сидеть в бомбоубежище Бокета.
Бомбежка началась ранним пасмурным утром. Впрочем, уже два дня город обстреливали. Накануне сбросили с самолета бомбу, разрушив дом, стоявший на отшибе: вероятно, метили в водокачку. Когда можно было высунуть нос на улицу, в развалинах этого дома набрали материалу для укрепления подвала Бокета. Там стало тесновато — три семейства с малыми детьми да тесть и теща одного из братьев Бокет — не Константена, а Феликса. Сидя в подземелье, ничего не узнаешь, что делается. Когда драгуны ушли, в городе как будто уже не осталось войск, а глядь, по окраинам Карвена забегали марокканцы, а потом алжирские стрелки. Немцы, казалось, не решались войти в Карвен. Шум сражения, происходившего к северу от рабочего поселка, удалился в сторону Секлена, и французская артиллерия даже стреляла оттуда по Карвену… По крайней мере предполагали, что из орудий била французская артиллерия. Это происходило еще в понедельник. А теперь была среда. Все утро громыхал гром, но дождь не собрался. А может быть, грохотала не гроза, а пушки. Немцы, как видно, спешили закончить бой.
Когда стихли раскаты грома, вдруг полил ливень, и тут все заметили, что наступило затишье. Женщинам захотелось подышать свежим воздухом. Катрин осталась дома, у нее хлопот с детишками было по горло. А обе ее невестки вышли из подвала: не беда, если промокнем. Надо же посмотреть, что делается.
Пушки теперь стреляли где-то далеко. Улицы стали такие безобразные — просто смотреть жалко! Дома разрушены, посреди мостовой — воронки от снарядов. Жена Феликса, совсем еще молоденькая бабенка, смело понеслась к площади. И вдруг, стремглав сбежав с лестницы, она ворвалась в подвал с криком: — Немцы! — Все безотчетно высыпали на улицу. Дождь лил еще сильнее. Немцы собрались в конце поселка, перед кафе. А другие — много их — поворачивают на ту улицу, где живут Бокеты. В каждый дом входит немецкий солдат. К Бокету вошел низкорослый эсэсовец, держа по револьверу в правой и в левой руке, и закричал: — Los, los… Männer[698] — Он забрал трех братьев и отшвырнул тестя Феликса, вообразившего, что в шестьдесят пять лет он еще может считаться мужчиной. И вот так из каждого дома выгоняли обитателей на улицу, а потом под угрозой автомата, наставленного в спину, или под конвоем эсэсовцев с револьверами пленных со всех концов поселка сгоняли на главную площадь. Там стоял отряд немцев. Офицеры бросали слова команды. Говорят-то как! Будто лают, ей-богу! Конвойные обходили ряды жителей: — Papiere… Papiere… — Просматривали документы, о чем-то говорили между собой. Что им от нас надо? Пока понять можно было только то, что стариков они оставляли в покое, отсылали домой. Отобранные простояли на площади целый час, подняв руки кверху, а немецкие солдаты обыскивали их, ощупывали карманы: — Kein Revolver?[699] — Люди насквозь промокли… Наконец с неба перестало лить.
Около четырех часов дня всех здоровых, работоспособных мужчин выстроили шеренгами на главной улице и под конвоем верховых погнали из поселка по дороге к Лансу, а навстречу им двигались немецкие войска. Где-то за огородом Бокетов слышались выстрелы. Женщины, оставшиеся теперь дома одни со стариком-тестем, тихо плакали. Только Катрин крепилась, запрещала себе плакать. Она хотела все разузнать. Что намереваются сделать с мужчинами? Она вышла на улицу. Встретились немецкие солдаты. Катрин искала — может, кто-нибудь поймет ее расспросы. Немцы смеялись, качали головой. — Вы говорите по-французски? По-французски вы говорите? — Наконец один нашелся. Он сказал: — Всем увели за то, что ви в Карвен нехорошо делал. Марокканен дрался, ви стреляли из домов… Все мужчина будем расстрелять! — Боже мой!.. Да неужели так сделают? А что ж, ведь в другом поселке, где группы марокканцев сопротивлялись до последнего человека, немцы убивали жителей, убили женщину у ее дома, а больного астмой старика, который не мог идти, штыком пригвоздили к стене. Тело все еще там.