Люди, участники и свидетели этой пляски смерти, вдруг все как-то распоясались. Жан де Монсэ с удивлением слушал речи солдат, своих товарищей. Он никогда не знал, что они, в сущности, думают. Морльер попытался было вмешаться, дать отпор некоторым уж особенно разошедшимся говорунам, но тщетно. Поток оскорблений, проклятий захлестнул все, захлестнул в одну секунду. В одну секунду оказалось, что и тот, и другой, и третий, и десятый — все пораженцы. В одну секунду люди поддались самому черному неверию, самой злой горечи. Ненавидели своих командиров. Пользовались неслыханным лексиконом, который может присниться разве что в дурном сне. Умирать, а ради кого умирать? И тут же трое-четверо заговорили разом, задыхаясь от ярости. Кто-то произнес: Франция. Нет уж, увольте, хватит! Мы эту песенку слышали, довольно с нас!
Алэн побледнел как мертвец. Он шепнул Жану: — Понимаешь ты, что это значит? Ведь это самое страшное! — Жан был согласен с Алэном. Можно потерпеть военное поражение. Можно быть отрезанным от своих, гонимым, преследуемым неприятелем; можно пасть в бою, погибнуть физически. Но такое вот поражение подсекает, как ножом, и тело и душу. Неужели же это действительно конец?
Приятели вышли на улицу.
В двухстах метрах от них, параллельно границе, шла дорога всего в нескольких шагах от границы. По эту ее сторону расстилались поля, где еле заметными валиками, выступавшими сантиметров на тридцать, тянулись брустверы полузасыпанных, поросших травой траншей и ходов сообщения, оставшихся еще с той войны. Хозяйка, показывая их солдатам, сказала: — Вон какая здесь у нас оборона. — Стало быть, именно эти жалкие канавки в газетах гордо именовались «продолженной линией Мажино». Не за что, буквально не за что зацепиться, чтобы организовать оборону. Да и какая уж тут оборона, кто о ней теперь думает? С шести часов зарядил дождь, ноги утопали в жидкой грязи. Очевидно, еще не совсем прошла пора летних гроз.
— Знаешь, Жан, — вдруг сказал Морльер, — если нас сейчас убьют, значит, все это — растерянность, лакейский дух — это и будет последним, что нам довелось наблюдать перед смертью…
Что подразумевал Алэн под этими словами? Оба помолчали. Жан думал о Сесиль. Если нас убьют, она, быть может, будет жить ради детей… не наших, не тех, которые могли бы быть у нас с ней.
— Жан, — снова заговорил Морльер, — я не хочу умереть с мыслью, что французы подлые трусы…
Жан понял, что это сказано всерьез. И ответил Алэну: — Во-первых, зачем нам умирать? И с чего ты взял, что французы — трусы? Неужели потому, что наши поваришки и интендантские крысы запсиховали? Разве лейтенант де Версиньи был трус? И Рауль тоже, по-твоему, трус? Разве сам ты трусишь? А если ты трус, я тебе первый по морде дам.
В девять часов вечера пришел приказ выступать. Направляют на Гивельду. А где она, эта самая Гивельда? В трех километрах от моря. Новость распространилась мгновенно. Море! Перед поспешно построившейся колонной встал счастливый мираж. Море! Их всех тоже охватила пьянящая надежда увидеть море. — Значит, бежим понемножку? — спросил Алэн. — Ну, не совсем, — ответил Гроппар. — Пока только грузимся! — Господи боже мой, да зачем же мы стоим, чего же топчемся на месте, торчим здесь, ждем чего-то, зря теряем время! Разве нельзя в два счета добраться полями до шоссе? Куда там! Санотряд движется по узким пыльным дорогам, врезается на перекрестке в другие части.
Повсюду говорят только об Англии. — Я в Англии никогда не был, — заявляет Давэн де Сессак. А в группе санитаров с тяжелыми вещевыми мешками и скатанным одеялом через плечо разглагольствует Жонет. — Англия? Мне всегда хотелось побывать в Англии… — И слышен язвительный смешок Гроппара… — Visit England[703]… Лондон… Тауэр-бридж, Темза, Оксфорд и Шекспир, который вообще не существовал, но который родился в Стратфорде на Эвоне![704]
Может быть, Алэн прав, думает Жан, и мы просто удираем… Разве мы не сделали все, что от нас требовалось? Он снова вспоминает день сражения в Карвене, снова видит марокканцев. Где они, те, что уцелели каким-то чудом? И где раненые, которых подбирали тогда, не думая об опасности, забыв все на свете… Вряд ли госпитали на побережье пустуют. Значит, что же? Оставляем раненых на произвол судьбы?
704
Намек на популярную в культуре, хотя и отвергаемую подавляющим большинством учёных-шекспироведов, точку зрения, что приписываемые Уильяму Шекспиру (1564–1616) работы созданы другим человеком. Однако, при этом существование человека с таким именем и совладельца театра «Слуги Короля», никто сомнению не подвергает. —